Время пастыря
Шрифт:
Что это было за колобродство, мы узнали, когда, одевшись, пошли на зов Василевого гармоника. Оказывается, старый Бумкач уснул под лавкой, а другой – за упавшей рядом на пол, его и отгородило от людского глаза. Дед удумал неведомо что, вплоть до того, что его уже в сосновой хате на тот свет отправили, потому как, где рукой не проведет, везде доски. Поднял крик:
– Люди! Я живой, люди, смилуйтесь! Откопайте!
Да так голосно и жалобно, что народ сбегался кто откуда. Еле деда успокоили, убедили, что он на этом свете. Окончательно тот пришел в себя, когда выпил две стограммовки водки, разгладил на груди жилистыми руками рубаху и, выйдя во двор, довольный прилег на траву.
– Вот, надо было сразу здесь
И захрапел как рожденный заново.
Василь, поставив гармоник на лавку, протянул мне завернутый в газету пакет:
– Я ведь вчера тебе ничего не подарил, так вот это, считай, мой подарок.
Видя, что я захотел развернуть газету, предупредительно махнул рукой:
– Потом посмотришь и оценишь, а сейчас пошли, трубы горят, надо хотя бы пару стопок влить.
Газетный пакет я развернул где-то спустя год уже в маленькой комнатушке пятиэтажного ДОСа – дома офицерского состава в гарнизоне, расположенном в самом центре России – в городе Коврове.
Здесь размещался воинский гарнизон. Издавалась военная газета, в которую после окончания Львовского высшего военно-политического училища меня направили служить. Около полугода мы с женой снимали частную квартиру у премилой старушки, страстной любительницы игры в лото. По вечерам у нее собирались еще несколько таких же игроков, от которых веяло здоровой русской мещанской обыденностью, сохранивших самые лучшие традиции мещанства еще царских времен. Все они были женами оружейников – людей зажиточных и мастеровитых. Но мужья в силу своего возрастного превышения уже ушли в мир иной, а их подруги остались доигрывать свое лото жизни уже без них. Там всегда подавался душистый чай, печенье и малиновое варенье, часто и мед. Иногда приглашали и нас с женой: «Молодежь, давайте-ка на чай!» – голосно выкрикивая номера: «Стульчики!» – это был номер 44, или «Барабанные палочки», то бишь номер 11, и удивлялись нашей неповоротливой памяти. О какой «разворотливости» можно было говорить, когда почти у каждого номера имелось свое закамуфлированное, понятное только этим игрокам название. Оно воспринималось нами с трудом. Но эти лотошные воспоминания, подкрепленные старинными фотографиями, для нас оказывались мало привлекательными. Даже литературный журнал «Нева» за 1912 год, посвященный 100-летию Отечественной войны, оформленный многими уникальными снимками, меня почти не заинтересовал.
– Возьми, – уговаривала хозяйка, – может когда-нибудь да посмотришь.
– Может, – согласился я.
Затем мы получили одну на две семьи двухкомнатную квартиру и оказались владельцами премилой комнатушки. Полгода из мебели у нас были два стула и стол. Все имущество лежало в углу, старательно прикрытое от посторонних глаз домотканой скатертью, подарком матери.
Когда обжились, дошла очередь и до газетного пакета. В нем оказалось полное собрание сочинений Александра Сергеевича Пушкина, изданное в санкт-петербургской типографии товарищества «Общественная польза» толстенным томом в 1902 году. Удивительное издание Ф. Павленкова под редакцией А. Скабичевского с портретом автора, гравированным В. Матэ и 160 иллюстрациями. На обложке так и было напечатано «Все сочинения в одном томе». В нем я открыл для себя Пушкина как человека со всеми «болячками», потому что около трети книги составляла его переписка с друзьями. Переписка, которой не особо коснулась рука цензуры. Разумеется, рука цензора в ней присутствовала, но только там, где Александр Сергеевич позволял себе пошалить с великим и могучим русским языком, придавая своим выражениям истинно народную окраску.
Имелась надпись:
«Педагогическим советом Радзивиличской железнодорожной школы дана сия книга в награду
И подписи дарителей. Среди них старший учитель Н. Обровец – такая фамилия была весьма распространенной в нашем селе.
Книга стала семейной реликвией и положила начало нашей домашней библиотеке. Я тогда не задумывался, как она могла попасть в руки простого сельского кузнеца.
Спустя пару лет, будучи в отпуске, спросил у Василия:
– Как этот Пушкин у тебя появился?
– Долгая история. Но ты мой подарок оценил?
– Да, огромное спасибо. Так все же…
– Дело вот какое. Когда закрывали нашу церковь, встал вопрос, куда девать церковную библиотеку. А библиотека, я тебе скажу, была большая. Когда увидел, сколько в ней книг, дух захватило. Вот Плешко, наш священник, и предложил мне забрать ее часть, поскольку все, кому он только не предлагал, отказывались.
– И в библиотеки?
– И туда тоже. Среди различных изданий и Пушкин. Там много разных интересных книг имелось. Знаешь, собирали эту библиотеку лунинские священники столетиями и передавали, как говорится, вместе с храмом друг другу по наследству. Удивительные были люди. Более того, от Плешко я узнал, что первую белорусскую грамматику также написал священник, Платон Максимович Тихонович, притом священник нашей церкви.
– Какую грамматику?
– Самую настоящую, нашу первую. Мне Александр Иосифович часто рассказывал о том, что Тихонович не раз с обидой вспоминал, мол, ее так и не издали, хотя говорили, издадут. Были на тот момент свои исторические оценки…
– Где же она теперь?
– Кто его знает. Плешко говорил, может, в каком архиве затерялась. Я послал запросы в разные места, но пока с ответами туго.
– Нет, подожди, это же не страничка, две, три, это же грамматика, целый труд. След должен быть.
– Пока ничего. Ни со Львова, ни с Бреста, ни с Минска. В Пинск сам ездил, выразили любопытство, помогали, да что толку. Там ведь все свежие архивы. Когда области объединяли, пинский архив вывезли в Брест. Это уже после войны. А в войну, где-то в 43-м, немцы кое-что вывозили во Львов. Мы в то время входили в состав Украины.
– А если где подальше?
– Москва молчит, Ленинград молчит. Видимо, самому надо ездить, да у кузнеца какие деньги. Жена и так ругается, что всю получку трачу на книги. Ты ведь во Львове учился. Если бы на то время да попросить тебя посмотреть в музее, может, что-то и высветил. А так… Говорят, там музей прекрасный?
– Не был.
– Эх ты, а еще журналист. При твоей специальности да без музеев – это что коню без подков, – Василь улыбнулся. – Ладно. Живем надеждой.
– Знаешь, пожалуй, я смотаюсь во Львов.
Он удивленно кехекнул, пожал плечами:
– Как хочешь. Своим не говори, меня ругать будут. Скажут, человек в отпуск приехал, а я подбил его на дурницу.
– Придумаю что-нибудь.
В плацкартном вагоне поезда Ленинград – Львов, который почти полностью был уставлен огромными пустыми корзинами из-под ароматной клубники, для меня нашлось место.
Вагон оказался говорливым, веселым, песенным. В клубничный запах добавлялся пах колбас, купленного в Лунинце свежего хлеба и водки. Неугомонные пассажиры – загорелые крепкие парни с двумя молоденькими девушками в красиво вышитых сорочках – всю ночь «распрягали коней и ходили спочивать», да еще дружным многоголосьем «копали криниченьку». Несколько раз приглашали в гости. Но я уже жил встречей со Львовом – городом своей курсантской юности. Предвкушал удачу, думал, что именно там находится белорусская грамматика Тихоновича, и как обрадую Василя, когда покажу ему хотя бы ее копию.