Время покупать черные перстни
Шрифт:
«Горы, — подумал он, пытаясь удержать ускользавшее сознание. — Горы! Когда-то здесь были горы! В далеком прошлом. Если миллионы лет назад здесь были горы, то вместо того, чтобы разбиться, пролетев четыре километра, я мягко опущусь на их вершины. Один шанс из тысячи».
Дирижабль несся во времени туда, где мир был молод, где на месте суши шумели океаны, а на месте болот вздымались горы, которые должны были спасти Гиба. Дирижабль несся во времени, продолжая стремительно падать в более привычном для человека трехмерном мире.
…Гиба привела в чувство
Как выбрался наружу, Гиб не помнил. У самого берега его догнала волна. Гиб оглянулся, но не увидел больше ничего, что принадлежало бы раньше дирижаблю. Вокруг него был мертвый серый мир воды, камня и обжигающего тумана.
Достигнув берега, Гиб понял, что старался напрасно. Он не разбился, не утонул и не сварился заживо. Он задыхался. Мир, родивший эти горы и озера, еще не наполнил воздух достаточным количеством кислорода.
…Гиб дышал. Сознание медленно возвращалось. Казалось, прошли годы, прежде чем ему хватило силы поднять веки. По-прежнему выл ветер, вода и магма струились по скалам, в небе среди облаков пара пылало беспощадное солнце. На лицо Гиба была надета кислородная маска. Шесть человек в черных, облегающих тело скафандрах стояли вокруг него.
Гиб встал, чтобы встретить смерть лицом к лицу. — Ты доставил нам много хлопот, — сказал один из шестерых. Голос его исходил из динамика, болтающегося на животе. Фиолетовый светофильтр скрывал лицо. — Тебе не понравилось наше время. Но и в других временах ты не прижился. Мы поможем тебе подыскать что-либо подходящее. Во времени есть такие закоулки, в которых даже подвалы инквизиции покажутся тебе раем. Ты еще не видел празднества каннибалов. Ты не знаешь, что такое рабство на свинцовых рудниках Рима…
Антенна шок-ружья поднялась на уровень глаз Гиба. Он упал. Бешеные судороги сводили его мышцы.
…Теперь Гибу казалось, что он лежит на дне речного потока, который медленно покачивает его тело. Слова, гулкие и неразборчивые, доносились до него словно сквозь воду.
— Вставай! Вставай! — несколько рук сразу тянули его вверх. — Вставай! Нельзя лежать!
Ему удалось подняться на четвереньки и, наконец, выпрямиться. Через некоторое время он начал различать людей и предметы вокруг себя.
Он увидел грязный закопченный снег, черные силуэты сторожевых вышек и ослепительный свет прожекторов. Увидел тысячи измученных людей, построенных в бесконечные шеренги. Увидел окоченевшие трупы в полосатых лохмотьях. Увидел на востоке льдистую зарю, занимавшуюся за двойным рядом колючей проволоки. Увидел короткую квадратную трубу, из которой валил густой смрадный дым.
Силы оставили Гиба, и он пошатнулся.
— Держись, товарищ, — услышал он шепот. — Держись! Надо выстоять.
Юлий Буркин
Командировочка
Шеф сказал: «Надо. Слава», и я поехал. Сперва поездом, потом — на попутке, потом — пешком через озябший лесок по тропинке, показанной мне водилой: «Вроде бы там, говорят, сейчас институт какой-то…»
I
Квадратные ворота из листового железа заперты, но в полутьме я разглядел на косяке кнопку. Или звонок не работает, или проводка тянется куда-то далеко, только я ничего не услышал. Нажал еще раз, подержал на всякий случай подольше и стал ждать. Минуты через три скрипнуло, и передо мной образовалось маленькое окошечко наподобие тех, что бывают в кассах.
— Сюда давай, — раздался сиплый голос. — Паспорт давай. И командировочное давай.
Пальцы с кривыми желтыми ногтями приняли документы.
— Порядок. Иди, давай.
Железные створки, натужно завывая, отползли в сторону. Я шагнул в проем, и ворота за моей спиной закрылись. Из будочки КПП, кряхтя, выполз мой сипатый собеседник, тщедушного сложения старец, и заковылял по вытоптанной в снегу тропинке к приземистому строению в глубине двора. Я поспешил за ним.
— Пойдем, пойдем, — сипел старец, не оборачиваясь. — тута тебе хорошо будет. Дома-то, небось, не очень с тобой церемонются, а тута, у нас, хорошо тебе будет. Пойдем, давай…
«Черт, — подумал я, — как в дом престарелых ведет. Или в монастырь».
— Папаша! — крикнул я ему в затылок. — Как это переводится — «НИИ ДУРА»? А?
— А ты не ори давай, — резко остановился мой проводник. — НИИ ДУРА — это институт дураков, значит. Дураков тута исследуют. И тебя вот исследовать будут.
Он заковылял дальше, бормоча: «Это для умных в стекле да в бетоне, а для дураков и так сойдет…» А я подумал, шутник, мол, дедуся, но почувствовал себя как-то не совсем уютно.
Мы подошли к бараку, и дед постучал. Из тесных сеней пахнуло казармой. Дед пропустил меня вперед, я хотел спросить его про паспорт, но дверь захлопнулась, и я остался один на один с новым, но не менее тоскливым персонажем — женщиной с кислым, одиноким лицом. «Ходют, ходют, когда хочут, ночь бы хоть вздохнуть дали», — неприязненно проворчала она и провела меня в холл с хилым фикусом в горшке.
Женщина открыла древний шкаф, покопалась в нем и сунула мне серую застиранную наволочку, две серые застиранные простыни, два серых застиранных вафельных полотенца и печатку мыла без обертки. Она отметила в толстой потрепанной книге, чего сколько дала «шт.», вписала туда же мою фамилию, заставила поставить автограф и коротко проинструктировала:
— В конце коридора, налево.
— Там уже кто-нибудь есть? — спросил я, решив, что меня ожидает гостиничный номер, самый что ни на есть плохонький, вероятно.
— Есть, — саркастически подтвердила она и добавила таким тоном, что я сразу почувствовал себя глубоко порочной натурой: — Простыни на портянки не рвать, взымлем в пятикратном размере.
Я поплелся по коридору, открыл дверь в конце его и остановился в нерешительности. Вдоль длинной тускло освещенной комнаты тянулись ряды двухъярусных сеточных коек.