Время покупать черные перстни
Шрифт:
— Но любовь подразумевает взаимность! — засомневался в основаниях доктрины Зурпла. — Я убедился в этом здесь, убедился на собственной шкуре!
— Конечно, ты прав, Кондратий, — согласился Виктор Джонг. — Но я верю, придет такое время, когда никаких фингалов на свете не останется и без наших «Уби Вальтеров»!
У выхода лежала большая голая крыса, в профиль похожая на жабу. Виктор наклонился и поднял ее за розовый хвост. От резкого движения детектив вывалился на пол, шурша страницами. С пестрой обложки на землян смотрел осмысленным взглядом щекастый младенец в стереонаушниках, восседающий за концертным роялем. Малиновый заголовок книги извещал,
Джонг перевел взгляд на дохлого грызуна. На шее у него болталась медная ладанка на линялой ленточке, а на задней лапке синела наколка «Ом мани падме хум».
— Вот и ответ на твой вопрос о галлюцинациях. Будь добр, подколи догматерия к отчету, Кондратий!
Подобрав творение графа Бронтекристи, Виктор толкнул дверь. Она со скрипом отворилась, и друзья увидели, что на дворе льет как из ведра. Они раскрыли зонтики и шагнули в темноту сквозь стеклярус дождевых струй.
Рассвет еще не занялся, хотя краешек, неба над горизонтом порозовел, как девичье ушко накануне первого трепетного свидания.
Земляне, высоко подымая ноги и оскальзываясь на размокшей глине, дошлепали до коновязи, у которой их поджидала двухместная ступа, в которую превратилась нуль-капсула.
Они вскочили в ступу и…
Николай Курочкин
Ужасы быта, или Гримасы Всемогущества
1. Спасительное неведение
Что его, разумеется, всего лишь до поры до времени спасало — так это то, что в него никто не верил. То есть даже и не в него самого (хотя в него тоже никто не верил! Но не это сейчас важно, не это!), а в его способности. Ну или как там их правильнее будет назвать? Дар, что ли?
У всех в головах сидел стереотип. Все знали, каким был этот незадачливый и неуклюжий юноша в семнадцать лет, и в двадцать пять, и в тридцать… Дальнейшее просто и незатейливо можно экстраполировать хоть и до могилы. Недотепа, неудачник, жена уйдет (всю жизнь будет перерывать тайком: это ж надо! На какое ничтожество истратила лучшие свои годы! Хотя, коли по правде, то не все лучшие годы, а их остаток. Подаренный ему без особой любви, из страха, что окажется никому не нужной. Как не смогла стать нужной тому человеку, который нужен был ей для счастья. И потом даже и тому, с которым счастья не могло, не должно было быть, неоткуда. Но должно было быть благополучие и покой. Так и этого не вышло!), что и произошло, когда ей было тридцать четыре, а ему тридцать два — Зинаида была чуть его постарше…
Младшим инспектором он будет вплоть до поры, когда все его сверстники станут старшими инспекторами, а кто так и советником. И в инспекторы его переведут со скрипом, и не на среднюю, а на минимальную ставку, единственного в отделе… В общем, горестная, мелочная жизнь его будет длинной цепью мельчайших унижений, копеечных забот, несуразных случайностей и несчастных совпадений. Впрочем, нет. «Несчастных» — слишком крупное слово для обозначения тех невзгод, что с ним стрясались. Понимаете, все это было мелкое, серое, а не траурно-черно-бархатное… Серенькое в крапиночку…
Но он понимал, что этот его портрет, вовсе не похожий на то, каков он теперь, а только на тридцатилетнего, прикрывает не хуже шапки-невидимки! Никому не интересно, каким он стал. Потому что из того, каким он был, интересного ни-че-го получиться не могло…
На него все давно плюнули, махнули рукой и оставили
А что увидят-то? Но об этом позже. А сейчас еще немножко о прошлом. О безвозвратно ушедшем, мерзком и желанном, недосягаемом собственном его прошлом…
2. До тридцати двух лет
В начальной школе у него была не то что дурная — дурацкая привычка: кто-то что-то натворил, учительница спрашивает у класса: «Кто это сделал?», а он сидит и ухмыляется во весь рот, а то и вовсе ржет вслух. Его и наказывали, как очевидного виновника, за проказу, о которой он, скорее всего, сейчас только и услышал. И даже не столько за содеянное, сколько за отношение к своему поступку: ишь, набедокурил и скалится! Это же ранний цинизм! Ну, натворил, так опусти голову, потупь глаза, выговаривай с трудом слова очередного раскаяния навек… А то ишь какой!
В очередях все всегда кончалось перед ним. Если в школьном буфете сегодня были вкусные пирожки с повидлом, а он вообще-то и есть не хотел, а встал исключительно ради этих пирожков, предвкушая сладость их и особенный вкус горячего повидла, то уж будьте уверены, кончатся они перед ним. Да не за пять человек, а за одного! Ну, самое большое — за двух! И однокашники, зная эту его особенность, ввинчивались без очереди впереди него. Ему все равно не достанется! Иногда его даже угощали. Не всегда, впрочем.
Когда он стал взрослым, очереди пошли более серьезные, и крахи его стали многообразнее. То стоял за обоями. А были по девяносто копеек за рулон, скромненькие, зеленые с белым, и по рубль двадцать, вульгарные, отвратно (и развратно) розовые, и пока он достоялся, по девяносто кончились! То он стоял за билетом на самолет. Ему надо было в Куйбышев и в Ульяновске на день остановиться, бумаги передать и две подписать. Так что вы думаете? Из нашего города ежедневно через Ульяновск на Куйбышев летают, а через Саратов два борта в неделю. Так через Ульяновск билетов на всю неделю не было, а через Саратов (куда ему никогда в жизни ни за чем не нужно было) есть… И так во всем. Если он брал большую сумку и собирался проехать по магазинам в субботу перед обедом, то почему-то получалось чаще всего так: к часу он добирался до магазина, закрывающегося на обед с тринадцати до четырнадцати, еще и еще с таким же расписанием. К двум он попадал в зону магазинов, закрывающихся с четырнадцати до пятнадцати, а в три уже везде было полно народу, и ему ничего почти не доставалось. Ну, вы уже догадались, что так же было со всеми сторонами быта. Быта, у нас и для нормально удачливых людей еле переносимого, а уж для него!..
Временами он мечтал о том, чтобы не иметь тела, связанных с ним потребностей и идущих от него всяческих неудобств.
3. Мечты…
А еще чаще он мечтал продать душу дьяволу. Ни в какую загробную жизнь он не верил, так что расплачиваться вечными муками за несколько лет блаженства не опасался. А испить блаженства он бы очень не отказался! Он подозревал, что «Фауст» и все прочие такого рода истории — истории того, как отдельные неудачники обдурили нечисть, обменяв нечто осязаемое, чего им не хватало, на неосязаемое, чего ни у них не убыло, ни у чертей не прибавилось, и обмен удался лишь в силу крайней суеверности и малограмотности нечистой силы. Но, увы, это были всего лишь сказочки!