Время прибытия
Шрифт:
О советском дефиците, ставшем знаковым словом того времени, еще напишут исследования. Странная, если вдуматься, история: полупустые прилавки в магазинах и полные холодильники в квартирах. Однажды я с бутылкой зашел в гости к своему знакомому – молодому директору школы. «Чем бы нам закусить?» – спросил он и в раздумье открыл стенной шкаф. Там с пола до потолка стояли банки консервов, мясных, рыбных, овощных, фруктовых и прочих, не поддающихся идентификации. «Может, икоркой?» – мечтательно предположил я. «Сахалинской или камчатской?» – задумчиво уточнил он. Ну, в самом деле, о чем свидетельствовали многотысячные и многолетние очереди на приобретение автомобиля – о благополучии или неблагополучии советских людей? Решайте сами… Икру нельзя было купить, но можно было достать. Достать и прочитать при желании можно было запрещенных Солженицына, Максимова, Шафаревича,
Я прочел, обомлел – но меня не посадили. А вот Олега Радзинского, сына известного драматурга и популяризатора, посадили: он, будучи, как и я, учителем, принес запретную книгу в школу ученикам. При тоталитаризме нельзя! Впрочем, если ты сегодня в условиях свободы принесешь в класс и попытаешься впарить детям «Майн кампф» или «Протоколы сионских мудрецов», тебя тоже посадят – за разжигание межнациональной розни. И правильно сделают: закон есть закон. Юрий Петухов, неудобный, но очень талантливый исторический писатель, в начале нулевых годов издал книгу, где предложил неполиткорректную версию древней этнической истории Ближнего Востока. Тюрьмы он избежал только благодаря гневному письму ведущих литераторов, опубликованному в «Литературной газете». Узнав, что дело закрыто, Петухов пошел на могилу матери – поделиться радостью, и там, за оградкой, умер от сердечного приступа, не дожив до пятидесяти…
Но вернемся в мрачное советское прошлое. Борьба с дефицитом заменяла конкуренцию. В обществе провозглашенного и относительного равенства способность человека преодолеть дефицит во многом определяла его положение в социальной иерархии. И не важно, выражалось это в том, что он мог достать импортный мебельный гарнитур, добыть кожаный пиджак а-ля Дом кино или умел пробить сквозь цензуру книгу о том, о чем другим писать не дозволялось. Пробить можно было талантом или дачными знакомствами с партийными иерархами. Чаще – и тем и другим совокупно. Большими мастерами такого «диалога» с режимом были «шестидесятники», умевшие элегантно дерзить советской власти, не выпуская из губ ее питательных сосцов. Впрочем, наша идеология в ту пору переживала кризис, связанный с замедленной сменой руководящих поколений. К примеру, давно, еще в годы войны, всем стало ясно, что принудительный атеизм ни к чему хорошему не приведет, но терпеливо ждали, покуда уйдут из власти (читай – из жизни) несколько кремлевских старцев, в юности подцепивших от Емельки Ярославского неизлечимый вирус безбожия.
Надо заметить, в СССР вообще жили размеренно и неспешно, как в профсоюзном профилактории. А куда спешить? Законы мирового развития работают на нас. В результате мы опоздали буквально на несколько лет, которых нам не хватило, чтобы легализовать и направить в созидательное русло ту «тайную свободу», о которой пел Пушкин, а вослед ему и вся остальная отечественная словесность. Как-то меня, молодого редактора многотиражки «Московский литератор», вызвали в страшную организацию – в Главлит.
– Ну и как это понимать? – спросил меня цензор университетского вида, не старый еще мужчина, и ткнул ухоженным ногтем в строчку поэта-фронтовика Николая Панченко:
Зашивали суровыми нитками рот.Я почувствовал, как сердце и партбилет, лежавший в левом боковом кармане, слились в едином болезненном трепете. Надо было отвечать, я медлило – и вдруг меня озарило:
– Он фронтовик. У него было челюстное ранение…
– Челюстное ранение? – задумчиво повторил цербер и улыбнулся. – Ну, тогда совсем другое дело!
А какая, в сущности, разница? Ведь советский человек во всем искал фронду, подобно тому, как эротоман в любом бытовом предмете ищет намек на сексуальное блаженство. Какая читателю, в сущности, разница – «зашивали рот» лирическому герою в буквальном или переносном смысле? И без того все знали, что в СССР нет свободы слова. Знал это и цензор, стоя «у правды на часах». Тяготясь своими обязанностями, он с удовольствием воспользовался формальным поводом, чтобы разрешить чуть больше, чем обычно. В конце девяностых я встретил его на книжной ярмарке во Франкфурте, он стал издателем и выпускал популярную серию «Улица красный фонарей».
О кризисе советской экономики тоже сказано немало. Но был ли этот кризис таким уж необратимым, если на ресурсах развитого социализма мы продержались целое десятилетие, ушедшее на эксперименты, похмельные чудачества и тотальное воровство? Боже, сколько миллионеров, застроивших полмира своими замками, поднялось
Как-то я попал на передачу «Суд истории», разумеется, на стороне кипучего Сергея Кургиняна, блестящего мыслителя с одним крошечным недостатком: для него мука-мученическая, если говорит не он, а кто-то другой. Вокруг его оппонента Николая Сванидзе, страдающего другим недугом – острым инбридинговым антисоветизмом, сбилась стая «младореформаторов» во главе с рыжим бригадиром. Они шумно хвалились, как в 91-м спасли страну от голода. Рядом со мной сидел бывший главный банкир Геращенко и вибрировал от тихого негодования: «Я сейчас все про них расскажу! Спасители хреновы!» Наконец, не выдержав, он бросил им что-то невнятное про какой-то подзаконный акт. И «речистые былинники» испуганно затихли, словно им предъявили отпечатки их пальцев на горле жертвы. «Почему же вы про них не рассказали все-все?» – спросил я, когда запись закончилась. Геращенко вздохнул: «Никто же не поверит, что такое можно вытворять со своей страной…» – и посмотрел на меня грустными глазами человека, причастного к страшным тайнам финансового зазеркалья.
Гуманитарный склад ума натолкнул меня на мысль, что крах советской цивилизации объясняется в основном духовно-нравственными причинами. Однако диссиденты тут почти ни при чем. Узок, как говорится, круг этих революционеров, страшно далеки они от народа и подозрительно близки к зарубежным спецслужбам. Роковым оказалось подспудное или явное презрение элиты к собственной стране, к ее историческому выбору. По идее, чтобы свергнуть правящую элиту, контрэлита должна доказать, что она более патриотична, бескорыстна, и предложить народу новый перспективный путь национального развития. Уникальность нашей истории в том, что контрэлита, приведенная Горбачевым и Ельциным, взяла в руки власть под антипатриотическими лозунгами, обогащаться начала, едва сев в кресла, никакого позитивного проекта не предложила, а смогла лишь оформить условия позорной, если не преступной, капитуляции перед геополитическим противником. После этого разбежалась на ПМЖ по теплым странам.
Вот лишь один пример. Я пишу эти строки в Калининграде, куда можно добраться только долететь самолетом. Сухопутного коридора в эксклав нет. Почему? Я служил в Группе Советских войск в Германии. Наша часть стояла на обочине Гамбургского шоссе, по которому транзитом шли вереницы автомобилей из ФРГ в Западный Берлин. А над нами по воздушному коридору челночили самолеты, включая разведывательные «рамы». То есть безоговорочно капитулировавшей Германии разрешили иметь сухопутную связь между разорванными частями. А России, добровольно влившейся в общечеловеческое братство, не разрешили. В том-то и дело, что тогдашние «новомышленцы» даже не догадались поставить такой вопрос. Кто-нибудь ответил за это грандиозное головотяпство? Конечно же, ответил, и по всей строгости. Адмирал Рык, взяв власть в России, приказал вылавливать «врагоугодников» и «отчизнопродавцев» по всему миру, вытаскивать из приморских вилл и альпийских шато, этапировать на родину, где их сажали в «демгородки», строго охраняемые садово-огородные товарищества. Об этом моя повесть 1993 года «Демгородок». Но я опять забежал вперед. Видимо, что-то возрастное…
3
Почему же тогда рухнула советская власть? Отчасти из-за стабильности. В стабильные времена трудно сделать головокружительную карьеру или внезапно разбогатеть. Слово «застой» не случайно стало впоследствии ключевым. «Застой» был не только в том, что страна теряла темпы развития и мешкала с ответом на вызов времени, а и в том еще, что активная часть народа в буквальном смысле – застоялась. Советская власть, как женщина, безоглядно наблудившая в молодости, к старости стала чрезвычайно разборчива в новых знакомствах, инициативах и увлечениях. Кроме того, мы все были заражены верой в необратимость прогресса. Нам казалось, обещанное обеспечение каждой семьи отдельной квартирой осуществляется медленно не по объективным причинам экономического порядка, а из-за субъективной неповоротливости советской власти. Теперь, когда приезжаешь в город, где последний многоквартирный дом был построен в конце восьмидесятых, начинаешь многое понимать. А еще больше понимаешь, когда видишь: единственный роскошный «новострой», взметнувшийся на Губернской улице (бывшей Коммунистической), – это офис Альфа-банка, в лучшем случае – Газпрома.