Время ранних разлук
Шрифт:
Полковник опускается на бруствер окопа, развертывает карту, говорит майору, чертя по ней ногтем:
— Мы пойдем вот сюда.
Далеко внизу показываются «доджи» с пушками.
— Наконец-то! — облегченно вздыхает полковник.
Машины движутся так быстро, что через несколько минут они уже проскакивают мимо нас по гребню перевала и моментально скрываются в лесу за склоном.
— Двадцать первая… Двадцать вторая… Двадцать восьмая… — считает полковник. — Тридцать четвертая… Тридцать пятая… Так, так, так… А
В это время с немецкой стороны доносятся звуки, похожие на рыдающий крик ишака.
— Слышите? — спрашивает меня Валиков. — Шестиствольные минометы… Реактивные…
Едва Валиков успевает сказать эти слова, как на перевал обрушивается шквал огня. Мы лежим в окопчике, и нас кидает из стороны в сторону. Кидает, душит, давит. Наконец налет прекращается. Мы поднимаемся.
Около окопчика тлеет черная трава. Дымятся посеченные осколками кусты. Одинокого домика будто и не существовало: его разнесло в щепы.
И вдруг я вижу полковника. С размозженной головой он откинулся к стенке окопа, и руки его все еще держат карту…
В нерассеявшемся дыму разрывов через высоту проскакивает отставшая тридцать шестая машина…
«НЕМЕЦКИЙ ЗОЛЬДАТ СДАЕТСЯ ПЛЕН»
Немцы в Долине оставались недолго. Дерзкой контратакой с фланга они оттянули свое отступление на считанные часы.
И вот мы снова в Долине. Не останавливаясь идем дальше. И наносим врагу жесточайший разгром. Гитлеровцам и их союзникам устроена настоящая русская баня с крутым паром.
…Едем лесной дорогой. На обочинах, на полянах — несметное число перевернутых повозок, сотни орудий — разбитых и целых, сгоревшие и еще тлеющие грузовики, сожженные «пантеры» и «тигры». И очень много бумаги. Когда немцы отступают, они оставляют после себя целые бумажные поля. Зачем они везут с собой столько бумаги — исписанной и чистой — непонятно. Бумага разбросана кругом: листы приказов и куски газет, дневники и штабные донесения. Словно они только и занимаются с утра до вечера тем, что пишут приказы, инструкции и рапорты.
По краям дороги тянутся цепочки немцев и мадьяр. Они идут с поднятыми руками. Идут без конвоиров. Чуть поодаль надсадно кричат раненые.
Немцы и мадьяры — те, что еще не выстроились в колонны пленных, — жгут костры, греются.
— Ну что, орлы-цыпленки, война кончилась? — кричит Валиков группе встречных пленных. — Прикурили?
Один из немцев отвечает по-русски, стараясь как можно выше поднять руки:
— Гитлер капут! Немецкий зольдат сдается плен.
— Сволочь ты! Раньше небось не говорил «Гитлер капут!»
Горит лес, горят дома крохотных деревенек. Тяжелый, смрадный дух вызывает тошноту. И вдруг небо расчерчивают стремительные зигзаги молний. Начинается гроза. Под грозовым ливнем пожары угасают. Пахнет паром.
А навстречу все идут и идут немцы с поднятыми руками, спрашивают:
— Где плен?
Много им пришлось протопать, чтобы в конце своего бесславного пути задать вопрос: «Где плен?»
Наступление не замедляется ни на час, наконец приходит день, когда мы подъезжаем к торопливой горной речке.
Я останавливаю автомашину, говорю разведчикам и связистам:
— Запомните, сегодня 25 октября 1944 года. Сейчас мы пересекаем государственную границу Советского Союза. Остались последние сантиметры нашей земли…
Бежит по камням горная река, звенит, пенится вода. Холодный осенний ветер срывает с деревьев последние одинокие желтые листья. Они падают в воду и уносятся потоком.
Мост взорван. Переезжаем реку вброд. Наша задача — разведать путь для всей бригады.
Едва «газик» выбирается на другой берег, как откуда-то из ближних домов раздается несколько автоматных выстрелов. Радиатор машины «парует»: его пробило. Вода вытекает, дальше ехать нельзя.
Выпрыгиваем из машины и идем на проческу села, заглядываем во все дома, на чердаки, в сараи. Результатов проческа не дает, и через полчаса снова собираемся у машины.
Бородинский, Богомазов, Валиков, Кучер — все здесь, кроме Козодоева.
Ждем, курим, помогаем шоферу залатать радиатор. Недалеко слышатся выстрелы. Потом появляется взлохмаченный Козодоев.
— Пристрелил я его, гада, — довольно ухмыляясь, говорит Козодоев и скидывает с плеча немецкую офицерскую сумку, автомат и пистолет «парабеллум».
— Где ты его нашел?
— Я — да не найду?! — похваляется Козодоев.
— А все-таки?
— Он тикал огородами. Я — за ним. Ну, думаю, не отпущу, стервец! И вдруг он пропал. Оказывается, в обратную сторону рванул, чтобы меня обмануть. Дурак, по траве надо было бежать: следов не видно. А он — дорожкой. А на дорожке его каблучки так и отпечатались. За одним сараем нашел. Притулился к стенке, отдыхает. Тут я ему и врезал. Хотел живым притащить, но в голову попал…
Я раскрываю сумку убитого немца. В ней — карты, неотправленное письмо, толстая тетрадка в кожаном переплете — дневник. Немец без дневника, куда заносится все вплоть до сведений о съеденном и выпитом, — это не немец.
Ну что ж, мы пересекли речку не просто так — у нас есть боевые трофеи. Карту, письмо и дневник убитого гитлеровца я немедля отправляю в штаб. А рядового Козодоева представлю к награде.
Немец, встретивший нас в деревне, видимо, прикрывал отступление своего подразделения. Наша пехота этой деревней не проходила. Стремясь взять противника в «мешок», она продвигалась выше, по горам…
ГОРЫ ПОД ДОЖДЕМ
Горы, горы…