Время ранних разлук
Шрифт:
— Какие вы молодые! Прямо дети. У меня сын тоже совсем мальчик, и тоже на войне… Вот его портрет. — Шандорне показывает на стену. Мы видим красивого задумчивого юношу. Правильные черты лица, прямой нос, густые брови.
— Против кого же он воюет? Против нас? — спрашивает Бородинский.
— Ох, я не знаю. Теперь ничего не разберешь. Все воюют. Взяли, как вот вас.
— И давно взяли?
— Третий год. Я всегда с ужасом думаю о войне. Она губит столько молодых жизней! Это мысли матери. У каждого из вас есть ведь
— А как зовут вашего сына?
— Иштван.
— Вы хорошо говорите по-русски…
— Я родилась в Петербурге. Мой отец был консулом.
После ужина мы готовимся спать.
Шандорне вызывает служанку.
Служанка стелит на диваны матрацы, простыни, взбивает подушки. Шандорне следит за ее работой и вдруг ударяет девушку рукой по лицу.
— Что это такое? — возмущенно спрашиваю я.
Не обращайте внимания. Она разучилась взбивать подушки.
Служанка уходит.
— Бить по физиономии — недостойное дело, — замечает Бородинский.
Шандорне делает вид, что не слышит этих слов. Она старательно взбивает подушки, потом спрашивает:
— Что будут кушать господа офицеры утром? Яичницу, бифштекс, сливки?
«Господа офицеры» быстро выбирают меню. Шандорне желает нам спокойной ночи.
Бородинский поворачивает вслед за ней ключ в двери, говорит:
— Что-то мне эта пышная цаца не очень нравится.
Мы ложимся спать, засунув под подушки пистолеты.
Бородинский несколько минут молчит, беспокойно ворочается с боку на бок, потом встает.
— Хочу сделать маленький обыск.
Он передвигает кресла, открывает шкаф, подходит к большому, тяжелому письменному столу. Ящики, кроме одного, не открываются.
Бородинский долго шарит в нем, находит ключ. Выдвигает остальные ящики, и вдруг я слышу:
— Крылов, трофей! Вот так штука!
Он достает эсэсовский кортик — огромный кинжал с красивой рукояткой из кости. С одной стороны эфеса — фашистская свастика, с другой — под тонким стеклом — маленький круглый портрет владельца кортика. Да это же он — «мальчик» Иштван… То же лицо, тот же нос, брови!
— Ага! — догадливо произносит Бородинский. — Это почетное оружие! Вот какую награду схлопотал у эсэсовцев бедный ребенок.
— А мама плачет… Терзается.
— Артистка. Ты знаешь, Крылов, по-моему, этот Иштван где-то здесь… Черта с два он расстанется со своим кортиком. Это же для него отличительный знак. Чин у него, видно, небольшой. Но зато какая награда!
Утром «господа офицеры» кушают омлет, пьют кофе. Шандорне спрашивает:
— Что вам подать на обед?
— Обедать не будем, — отвечаю я. — Мы уезжаем.
— Так мало побыли у нас?
— К сожалению.
— Да, к сожалению, — говорит Бородинский. — Мы бы хотели осмотреть ваш дом.
Шандорне ведет нас по комнатам.
— Это бывшая детская. Это гостиная. Здесь, видите, пианино, скрипка. В этой
Осмотрев комнаты, мы выходим во двор, к машине.
— А все-таки надо слазить на сеновал, — говорит Бородинский, увидев около большого сарая лестницу-стремянку.
Он поднимается на сеновал первым, я — за ним. Бородинский вдруг кидается на сено и впивается в него руками. Тотчас же раздается выстрел.
— Он! — кричит Бородинский.
Из-под сена появляется голова человека. Я бросаюсь на него. Ударяю по голове рукояткой пистолета, хватаю за руки, наваливаюсь.
На сеновале появляется шофер.
— Ремень! Вяжи! — кричит Бородинский.
Мы выворачиваем руки обитателю сеновала, связываем их за спиной.
Связанный пытается ударить меня головой, но я уклоняюсь и даю ему крепкую подножку. Он падает. Связываем и ноги.
Да, это Иштван, обладатель почетного эсэсовского оружия, «бедный мальчик», которого война оторвала от занятий музыкой.
Иштван лежит на сене, громко сопит. Я поворачиваюсь к Бородинскому. Он откинулся к стенке, чуть прикрыл глаза, с лица капает пот, по рукаву гимнастерки течет кровь, рука беспомощно повисла…
— Ты ранен?
— Этот гад мне плечо прострелил.
— Пакета в машине нет? — спрашиваю шофера.
— Есть. Я в один момент.
Снимаем с Бородинского гимнастерку, рубашку. Перевязываем плечо. Бинт немедленно становится красным, набухает.
— Заводи машину, — говорю я шоферу, — сиди с автоматом внизу. Смотри в оба.
Связанный ворочается, пытается порвать ремни.
Около люка я вижу вилы. И тут же само собой появляется решение: надо проколоть ими сено. Несколько уколов — и зубцы вил стукаются обо что-то твердое. Раскапываю: полевая военная радиостанция.
— Ах, вот зачем сидел на сеновале Иштван! Разведчик в нашем тылу. Конечно, радиостанция нужна была ему не для того, чтобы слушать фуги Баха…
Иштван устроился неплохо. Остался дома, чтобы шпионить. Сначала его никто не видит и не слышит, пройдет месяц, и он покажется: бежал, мол, с фронта, дезертировал. А если немцы сюда вернутся, он в дополнение к кинжалу получит крест.
Я сбрасываю Иштвана в люк сеновала, помогаю спуститься по лестнице Бородинскому.
Вместе с шофером кладем Иштвана в кузов машины. В кузов прыгаю и я. Бородинский садится в кабину.
На крыльце, заломив руки, стоит Шандорне, истерически кричит:
— Иштван! Иштван! Что вы с ним делаете?!
Шофер нажимает на газ.
Ворочается связанный ремнями Иштван.
Смотрю на него, вспоминаю слова Шандорне: «У каждого из вас есть мать. Мать меня поймет».
Высох колос в поле сиротливом, Плачет мать по сыновьям своим…