Время ранних разлук
Шрифт:
— Крылов, ты послал своих бездельников на линию? — бушует Дроздов.
Я отвечаю, что послал, но такой провод… Прошел дождь, ток идет в землю. Прошу помочь.
Издалека доносится едва слышимый негодующий голос Дроздова:
— Распустили вы своих людей!
С этой фразы Дроздов начинает доклад на партийном собрании дивизиона. Собрание обсуждает состояние связи. Отрицательный пример — «девятка». В других батареях тоже не очень хорошо. Но всех критиковать нельзя. Все — это масса. От массы кого-то надо отделить. Отделяемым
Я, по словам Дроздова, не опираюсь на партийную организацию, я не веду политической работы среди бойцов, я не разъяснил им значение победы над фашистской Германией.
Но что я буду разъяснять телефонистам, если они, не зная сна и отдыха, промокшие и промерзшие, круглыми сутками бегают по этой треклятой линии?
После командира дивизиона выступает замполит Савельев. Говорит опять то же: «Запустил Крылов политическую работу».
С Дроздовым Савельев подчеркнуто дружен. Красина он уважал, терпел, но не любил. Может быть, потому, что все остальные Красина очень любили, а на Савельева любви не хватало… Впрочем, если бы Красин был хуже, недалекого и демагогичного Савельева уважали бы не больше.
Вряд ли надо рассказывать, с каким настроением вернулся я к себе на НП после партийного собрания дивизиона.
Когда мы шли «домой», Валиков, не уставая, успокаивал меня:
— Вы не волнуйтесь, товарищ старший лейтенант. Все образуется.
…Наконец-то наша гора. Я подхожу к землянке, счищаю с сапог глину, сбрасываю промокший под дождем плащ. Очень хочется спать. Вчерашнюю ночь я не спал: штаб распорядился сделать новые расчеты по тридцати вероятным целям. Срок исполнения — к утру. Утром я доложил: все готово. А теперь — связь…
Вызываю Козодоева.
— Вот что, Козодоев, идите по линии, налаживайте связь, поднимайте провод на шесты.
— Только что ходил, проверял. Все на шестах.
— Идите еще раз. К утру чтобы связь работала четко.
Козодоев накидывает на шинель плащ, просит разрешения взять мой электрический фонарик.
— Бери. Только чтобы связь, повторяю, к рассвету была хорошей.
Козодоев уходит. Я немедленно засыпаю, даже не успев снять сапоги.
Утром меня будит настойчивый, резкий звук зуммера — полевого звонка.
Телефонист передает мне трубку, слышу громкий голос Дроздова:
— Крылов? Вот теперь отлично!
Трубка кричит, как репродуктор. Я держу ее на расстоянии: она оглушает.
Разговор окончен, я чувствую себя так, словно гора с плеч свалилась. И вдруг замечаю, что телефонный аппарат, который стоит передо мной, совсем не тот, что был вечером. Не наш аппарат — трофейный. И провод от него идет не наш…
Прошу позвать Козодоева. Его долго будят, потом он приходит.
Потерев кулаками глаза, Козодоев докладывает:
— Ваше приказание выполнено.
Беззаботно, шкодливо улыбается, говорит:
— Слышно теперь,
— Очень хорошо слышно, Козодоев! Спасибо. Скажи, откуда этот аппарат и откуда провод? Ты что, за ночь натянул новую линию?
Козодоев переминается с ноги на ногу, отвечает уклончиво:
— Пришлось малость побегать…
— Где взял аппарат и провод?
— Это уже дело техники, — говорит Козодоев и машет рукой: какие, мол, тут вопросы?
— А все-таки?
— Нашел. Мало ли что на земле валяется…
— Валяется?
— Конечно, — весело отвечает Козодоев. — А скажите, товарищ комбат, я ваше задание все-таки выполнил?
Через несколько дней в штабе дивизиона собираются командиры батарей и взводов управления. Дроздов всех, кроме меня, разносит в пух за плохую связь. А меня ставит в пример и поясняет:
— Сказалась критика. После партийного собрания старший лейтенант Крылов учел свои ошибки. Он мобилизовал партийную организацию. Он развернул политическую работу…
ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ АПРЕЛЯ
В первой декаде апреля 1945 года нашей пушечноартиллерийской бригаде дают команду: «Стоп!» Больше в боях она участвовать не будет. Из девяти батарей восемь приказано остановить. Вперед пойдет только одна. Восемь батарей должны отдать ей оставшееся горючее и снаряды.
Той, которая пойдет вперед, оказывается «девятка». Она будет придана горно-стрелковой дивизии.
Мне жмет на прощание руку полковник Истомин, дает строгие и длинные инструкции Дроздов. Обнимаемся и целуемся с Тучковым. Сегодня рано утром он пришел в мою батарею, мы сидели около белого домика в саду и вели, как и всегда, бесконечные разговоры: «А помнишь?», «А помнишь?»
Мы уже выросли, мы стали кадровыми офицерами-фронтовиками, мы много прошли по пыльным и дымным дорогам войны. Но когда я вижу Тучкова, в памяти всегда возникают наша спецшкола, наши друзья. Мы вспоминаем ту раннюю пору, когда нам настоятельно рекомендовали «расстаться с детством». А оно и так ушло. Само. И очень быстро.
— Завидую тебе, — говорит Тучков. — У тебя еще есть возможность врезать немцам как следует.
Валиков, который неизменно со мной, улыбается, воинственно хлопает рукой по ложе автомата.
— Врежем, товарищ старший лейтенант, со страшной силой врежем! За нами дело не станет.
У всех у нас очень хорошее настроение. Да и какое другое может быть, если наши русские армии, на удивление всему миру, без передышек движутся на запад, если каждый день, каждую неделю мы штурмуем столицы и города Европы, если в Москве не успевают остывать орудия, салютующие победам!
Нам, «горцам», конечно, салютов меньше, чем другим. Мы по-прежнему «действуем в трудных условиях горно-лесистой местности в полосе Карпат». Не видно конца этим Карпатам!