Время секонд хэнд

Алексиевич Светлана Александровна

– Когда у тебя есть сто баранов – ты прав. Ты всегда прав.

– Мой друг тоже просил у хозяина денег за работу. Полиция потом его долго искала. Откопали в лесу… Мама гроб получила из России…

– Выгонят нас… Кто Москву отстраивать будет? Дворы подметать? Русские за те деньги, что нам платят, пахать не станут.

– Закрою глаза – вижу: арык течет, хлопок цветет, он цветет нежно-розово, как сад.

– А ты знаешь, что у нас была большая война? После падения СССР сразу стали стрелять… Хорошо жил только тот, у кого был автомат. Я в школу ходил… Каждый день я видел два-три трупа. Мама в школу не пустила. Я сидел дома и читал Хайяма. У нас все читают Хайяма. А ты его знаешь? Если знаешь, то ты мне сестра.

– Убивали неверных…

– Аллах сам рассудит – кто верный, а кто неверный. Сам будет судить.

– Маленький был… Я не стрелял. Мама рассказывала, что до войны жили так: на одной свадьбе говорили по-таджикски, по-узбекски и по-русски. Кто хотел – молился, а кто не хотел – не молился. Скажи, сестра, почему люди так быстро научились убивать друг друга? Они все Хайяма в школе читали. И Пушкина.

– Народ – караван верблюдов, который гонят плеткой…

– Учу русский язык… Вот послушайте: красивый дэвушка, хлэб, дэнги… начальник плёхой…

– Уже пять лет я в Москве, и со мной ни разу никто не поздоровался. Русским нужны «черные», чтобы они могли

чувствовать себя «белыми», смотреть на кого-то сверху вниз.

– Как у всякой ночи есть утро, так у всякой печали бывает конец.

– Наши девушки ярче. Не зря их сравнивают с гранатом…

– На все воля Аллаха…

Из подземелья поднимаемся наверх. Теперь я смотрю на Москву другими глазами – ее красота кажется мне холодной и тревожной. Москва, тебе все равно – любят тебя или нет?

О жизни-суке и ста граммах легкого песочка в белой вазочке

^{Тамара Суховей – официантка, 29 лет}

– Жизнь – сука! Вот что я тебе скажу… Не приносит она подарков. Ничего хорошего, красивого я в жизни не видела. Не вспомню… Убей меня – не вспомню! И травилась, и вешалась. У меня было три попытки самоубийства… Сейчас я вены себе порезала… (Показывает забинтованную руку.) Вот тут… в этом месте… Спасли меня, и я неделю спала. Просто сплю и сплю. Такой у меня организм… Психиатр пришла… Вот как ты сейчас, она меня просила: говори, говори… Что рассказывать? Смерть мне не страшна… Зря ты пришла и сидишь. Зря! (Отвернулась к стенке и молчит. Я хочу уйти, но она останавливает.) Ладно, послушай… Все правда…

…Еще я маленькая была… Пришла из школы, легла, а утром не поднялась с кровати. Повезли к врачу – нету диагноза. Тогда давай бабку искать – знахарку. Дали нам адрес… Бабка раскинула карты и говорит матери: «Придете домой, распорите подушку, на которой дочка лежит. Там найдете кусок галстука и куриные кости. Галстук повесьте на кресте при дороге, а кости отдайте черной собаке. Дочка встанет и пойдет. Порчу на девку навели». Ничего хорошего, красивого я в жизни не видела… А вены – херня, я просто устала бороться… С детства жила так – в холодильнике только водка. У нас в деревне с двенадцати лет все пьют. Хорошая водка дорогая, так самогон пьют, и одеколон, и жидкость для мойки стекол, и ацетон. Из гуталина водку гонят, из клея. Молодые мужчины умирают, от водки, конечно, травятся. Сосед, я помню, напьется и палит дробью по яблоням. Всех дома поставит под ружье… И наш дед до старости пил. В семьдесят лет мог выпить за вечер две бутылки. Хвалился. Вернулся он с войны в медалях. Герой! Долго ходил в шинели, пил, гулял, праздновал. А бабушка работала. А дед был герой… Дед бил бабушку смертным боем, я ползала перед ним на коленях, чтобы он ее не трогал. Он гонялся за нами с топором… По соседям ночевали. В сарае. Собаку насмерть зарубил. После деда я возненавидела всех мужчин. Я думала одна жить.

Приехала в город… Всех боялась: и машин, и людей. Но все едут в город – и я. Старшая сестра тут жила, она меня забрала: «Поступишь в училище, станешь официанткой. Ты красивая, Томка. Найдешь себе мужа военного. Летчика». Ага… летчика… Первый муж у меня был хромой, маленький. Подруги отговаривали: «Зачем он тебе? За тобой такие парни ухаживают!». А я всегда любила фильмы про войну, как женщины ждут своих мужей с фронта, хотя бы какой вернулся – без ног, без рук, но живой. Бабушка рассказывала: в нашу деревню одного привезли без обеих ног, так жена его по двору на руках носила. А он пил, безобразничал. Завалится в канаву, она его подберет, в корыте помоет и посадит на чистую постель. Я думала, что это и есть любовь… Я не понимаю, что такое любовь… Пожалела его, приласкала. Мы прижили с ним троих детей, и он стал пить, ножом грозил. Не давал на кровати спать… валялась на полу… У меня выработался рефлекс, как у собаки Павлова: муж – в дом, мы с детьми – из дому. От всего, что вспомню, слезы катятся… Или на хрен все послать! Ничего красивого у меня в жизни не было, а только в кино. По телевизору. Ну вот… чтобы сесть и с кем-нибудь вместе помечтать… порадоваться…

Уже вторым ребенком была беременна… Из деревни пришла телеграмма: «Приезжай на похороны. Мать». Цыганка мне перед этим на вокзале гадала: «Ждет тебя дальняя дорога. Похоронишь отца и будешь долго плакать». Не поверила. Отец был здоровый, спокойный. Мать пьянствовала, с утра себе наливала, а он и корову подоит, и картошки наварит, все сам. Он сильно ее любил, она его приворожила, что-то она такое знала, какое-то зелье. Приехала я домой… Сижу у гроба, плачу. Соседская девочка на ухо шепчет: «Баба деда чугунком убила, а мне сказала, чтобы я молчала. Обещала купить шоколадных конфет…» Мне стало не по себе, меня затошнило, именно от страха… От ужаса… И когда в хате никого не было, все ушли, раздела отца и искала на нем синяки. Синяков не было, только на голове – большая ссадина. Показала матери, она ответила, что это он дрова колол, палка отлетела, ударила. Сижу в слезах всю ночь… сижу и чувствую, что он хочет мне что-то сказать… А мать не отходит, всю ночь трезвая, так она меня одну и не оставила. Вижу – утром у отца кровавая слеза из-под ресниц поползла. Одна… вторая… Слезы текли, как у живого… Страш-но-о! Это была зима. Яму на кладбище долбали ломом, грели землю – разожгли в яме костер из березовых поленьев и автомобильных покрышек. Мужики потребовали ящик водки. Как только отца закопали, мать напилась. Сидит веселая. А я плачу… От всего и сейчас слезы градом… Родная мать… она меня родила… Самый родной человек должен быть… Как только я уехала, дом она продала, а сарай сожгла, чтобы страховку получить, и прикатила ко мне в город. Тут нашла себе другого… Быстро нашла… И он сына с невесткой прогнал, а ей квартиру отписал. Она мужиков приманивала, что-то знала… ворожила… (Качает больную руку, как ребенка.) А мой гонялся за мной с молотком, два раза голову проломил. Бутылка водки, в карманах по огурцу – и пошел. Куда его понесло? Дети голодные… Сидели мы на одной картошке, а в праздник – картошка с молоком или с килькой. Попробуй выступи, когда он вернется: стакан – в лицо, стул – в стенку… Ночью прыгнет на меня, как зверь… Ничего в жизни хорошего не было, даже малого. Приду на работу, побитая, уплаканная, а надо улыбаться, кланяться. Директор ресторана позовет в кабинет: «Мне тут твоих слез не надо. У самого жена парализованная второй год лежит». И лезет ко мне под юбку…

Мать с отчимом и два года не прожила… Звонит: «Приходи… Помоги похоронить. Повезем в крематорий». От испуга я чуть не потеряла сознание. Очнулась – надо идти. А в голове одна мысль: вдруг это она его убила? Убила, чтобы одной в его квартире остаться, пить, гулять. А-а? Теперь торопится в крематорий отвезти. Сжечь. Пока его дети соберутся… старший сын, он майор, из Германии приедет… жменька золы останется… Сто граммов легкого песочка в белой вазочке… От всех этих

потрясений у меня прекратились месячные, два года ничего не появлялось. Когда они снова начались, я просила врачей: «Вырежьте мне все женское, сделайте операцию, я не хочу быть женщиной! И любовницей не хочу быть! И женой, и матерью!». Родная мать… она меня родила… Я хотела ее любить… Маленькая просила: «Мамочка, поцелуй меня». А она всегда пьяная… Отец на работу уйдет – в доме полно пьяных мужиков. Один затащил меня в постель… Это мне было одиннадцать лет… Я матери сказала, так она только наорала на меня. Пила… пила… Пила и веселилась всю жизнь. И тут – надо умирать! Не хотела. Ни за что не хотела она умирать. Ей было пятьдесят девять лет: удалили одну грудь, через полтора месяца – другую. А у нее молодой любовник, завела себе любовника на пятнадцать лет младше. «Везите, – кричит, – к знахарке, спасайте!» Ей хуже и хуже… Молодой за ней ухаживает, из-под нее выносит, моет. Она не думала умирать… «Но если, – говорит, – умру, все оставлю ему. И квартиру, и телевизор». Нас с сестрой хотела обидеть… Злая была… И жизнь любила. Жадная была к жизни. Повезли ее к бабке, на руках из машины вынесли. Бабка помолилась, открыла карты: «Да? – и поднимается из-за стола. – Увозите! Я ее лечить не буду…». Мать нам крикнула: «Ступайте. Я хочу одна остаться…». А бабка: «Стойте!». Нас не отпустила… На карты смотрит: «Я ее лечить не буду. Она не одного в землю положила. А как заболела, пошла в церковь и две свечки заломила…». Мать: «За здравие детей своих…». Бабка: «За упокой ты их поставила. Смерти детям просила. Думала, что если их Богу отдашь, то сама останешься». Я после таких слов никогда уже одна с матерью не оставалась. Дрожала. Знала, что я слабая, она меня победит… Брала с собой свою старшую девочку, а мать бесило, когда та просила есть: она умирает, а кто-то ест, кто-то будет жить. Порезала ножницами новое покрывало на кровати, скатерть со стола, чтобы никому не осталось, когда ее не будет. Била тарелки, все, что могла, крошила, молотила. В туалет нельзя было ее донести, она специально – на пол, в постель… чтобы я убирала… Мстила за то, что мы остаемся. Ходим, разговариваем. Ненавидела всех! Птица за окном пролетит – она бы и ее убила. Ну а это была весна… Квартира у нее на первом этаже… Сирень вовсю пахнет… Она дышит-дышит, не надышится. «Принеси, – попросила, – мне веточку со двора». Я принесла… Она взяла ее в руки, и та в одну минуту засохла, листья скрутились. Тогда она ко мне: «Дай за твою руку подержаться…». А меня та бабка предупредила, что человек, который творил зло, долго умирает, мучительно. Надо или потолок разбирать, или все окна в доме вынуть, по-другому душа его не уйдет, из тела не вырвется. А руку ни в коем случае давать нельзя – болезнь перекинется. «Зачем тебе моя рука?» Замолчит, притаится. Уже дело к концу… А она все равно нам не говорит, не показывает, где одежда ее лежит, в которой хоронить. Где деньги, которые на смерть собрала. Я боялась, что ночью она нас дочкой задушит подушками. Мало что… Глаза прикрою, а сама подглядываю: как душа ее оставит? Какая она… эта душа? Будет свет или облачко? Всяко люди говорят и пишут, но никто эту душу ни разу не видел. Побежала утром в магазин, попросила соседку посидеть. Та взяла ее за руку, и тогда она умерла. В последнюю минуту что-то крикнула непонятное. Кого-то позвала… Позвала кого-то по имени… Кого? Соседка не запомнила. Незнакомое имя. Я сама ее мыла, одевала, без всяких чувств, как вещь. Как кастрюлю. Чувств никаких, чувства спрятались. Все правда… Пришли ее подруги, уворовали телефон… Приехали все родственники, и наша средняя сестра из деревни. Мать лежит… Она ей глаза открывала. «Зачем ты мать мертвую трогаешь?» – «А помнишь, как она в детстве над нами издевалась? Любила, чтобы мы плакали. Я ее ненавижу».

Собрались родственники и стали ругаться… Делить вещи начали еще ночью, еще она в гробу лежала. Паковали кто телевизор, кто швейную машинку… золотые сережки с мертвой сняли… Деньги искали – не нашли. Я сидела и плакала. Мне даже жалко ее стало. Назавтра кремировали… Решили, что отвезем урну в деревню, закопаем рядом с отцом, хотя она и не хотела. Наказывала, чтобы к отцу не подхоранивали. Боялась. Есть тот свет или нет? Где-то же они с отцом встретятся… (Остановилась.) Слез теперь у меня мало… Сама удивляюсь, как безразлично сейчас все стало. И смерть, и жизнь. И плохие люди, и хорошие. Да мне плевать… Когда судьба тебя не полюбила, то не спасешься. Не избежишь того, что предназначено. Ага… Старшая сестра, у которой я жила, вышла второй раз замуж и уехала в Казахстан. Я ее любила… я как чувствовала… Мое сердце подсказывало: «Не выходи за него замуж», – почему-то второй ее муж мне не нравился. – «Он хороший. Я его жалею». В восемнадцать лет он загремел в зону – зарезали парня в пьяной драке. Дали пять лет, вернулся через три. Стал ходить к нам в дом, подарки приносил. Его мать встретит мою сестру и уговаривает. Просит. Уговаривала она ее так: «Мужчине всегда нянька нужна. Хорошая жена своему мужу – немного мать. В одиночку мужчина волком станет… и с пола будет есть…». Сестра поверила! Жалостливая, как и я: «Он со мной человеком станет». Я с ними на похоронах всю ночь у гроба матери просидела. И он с сестрой по-хорошему так, ласково, я даже позавидовала. Через десять дней получаю телеграмму: «Тетя Тома, приезжайте. Умерла мама. Аня». Это девочка ее, одиннадцать лет, нам телеграмму прислала. Один гроб вынесли, уже новый ждет… (Плачет.) Он ее по пьянке приревновал. Ногами топтал, вилкой исколол. Изнасиловал мертвую… Напился или накурился… не знаю… А утром на работе сказал, что жена умерла, ему дали на похороны деньги. Отдал их дочке, а сам явился в милицию с повинной. Девочка сейчас у меня живет. Учиться она не хочет, у нее что-то с головой, ничего не запоминает. Пугливая… из дому боится выйти… А ему… Ему присудили десять лет, он еще к дочке вернется. Папочка!

С первым мужем я развелась и думала, что никогда больше мужчина в мой дом не войдет. Не впущу! Надоело плакать, ходить в синяках. Что милиция? Один раз приедут по звонку, а в другой: «У вас семейные разборки». Этажом выше… в нашем же доме… Муж убил жену, тогда они понаехали на машинах с мигалками, протокол составили, в наручниках его увели. А он десять лет над ней издевался… (Бьет себя в грудь.) Не люблю мужчин. Боюсь. Как я второй раз вышла замуж, сама не пойму. Он вернулся из Афганистана, контуженный, дважды раненый. Десантура! Тельняшку до сих пор не снимает. Жил он со своей матерью в доме напротив. У нас общий двор. Выйдет и сидит с гармошкой, или магнитофон включит. Песни «афганские», жалобные… Я часто думала про войну… все время боялась этого гриба проклятого… атомного… Мне нравилось, когда молодые – жених и невеста – после загса шли к Вечному огню с цветами. Любила это! Торжественно так! Один раз подсела к нему на скамейку: «Что такое война?» – «Война – это когда жить хочется». Мне стало его жалко. Отца у него никогда не было, мать – инвалид детства. Был бы отец, так его бы и в Афганистан не послали. Отец бы заступился, откупил, как другие. А у них с матерью… Зашла в квартиру: кровать и стулья, афганская медаль на стене висит. Пожалела его, а о себе не подумала. Начали мы жить. Пришел он ко мне с полотенцем и с ложкой. Медаль свою принес. И гармошку.