Время секонд хэнд
Шрифт:
Она собирала чемодан… А мне хотелось все топтать, рвать. Руки себе кусала, хоть свяжи руки. Не могла спать. Ломало все кости, судороги по телу. Не сплю… и вижу сны какие-то… Вечный лед, вечная зима. Все в серебристо-голубом цвете… А то будто они с Настенькой идут и идут по воде, и никак не доберутся до берега. Одна вода… Настеньку вижу, а Олеська скоро пропала с глаз… Нет ее и нет… И во сне я испугалась: «Олеська! Олеська!» – зову. Появляется. Но не как живая, а как портрет… фотография… и на левой стороне у нее синяк. Как раз в том месте, где пуля прошла… (Молчит.) Это она еще только чемодан складывала… «Мама, я еду. Я уже рапорт написала». – «Ты одна воспитываешь ребенка. Они не имеют права тебя посылать». – «Мама, меня уволят, если я не поеду. Ты же знаешь: у нас все добровольно-принудительно. Но ты не плачь… Там уже не стреляют, а строят. А я буду охранять. Поеду и заработаю, как другие». Девчонки ихние уже ездили, все было нормально. «В Египет тебя свожу, пирамиды посмотрим» – это мечта у нее была. Порадовать хотела маму. Бедно мы жили… с копейки… Выйдешь в город – всюду реклама: купи машину… возьми кредит… Покупай! Только бери! В любом магазине стоит посреди зала – стол, а то и два – оформляй кредиты. Возле столов всегда очередь. Люди устали от нищеты, всем захотелось пожить. А я в другой раз не знала, чем их накормить, картошка и та кончится. И макароны. На троллейбусный билет не хватало. После техникума поступила она в педагогический институт на психолога, год проучилась – денег нет платить. Отчислили. У моей мамы пенсия – сто долларов, и у меня – сто долларов. Наверху… они там нефть качают и газ… но это не нам доллары текут, а им в карман. Простые люди, как мы, ходят по магазинам и только смотрят, как по музеям ходят. А по радио, как вредительство какое-то, специально, чтобы народ разозлить – любите богатых!
Я – советский человек, и моя мама – советский человек. Строили социализм с коммунизмом. Детей воспитывали: торговать стыдно, и не в деньгах счастье. Будь честным, а жизнь отдай Родине – это самое дорогое, что у нас есть. Всю жизнь гордилась, что я советский человек, а теперь вроде как стыдно, вроде ты уже неполноценная какая-то. Были идеалы коммунизма – теперь идеалы капитализма: «Не щади никого, ибо тебя не пощадят». «Мама, – говорила Олеська, – ты живешь в стране, которой давно нет. Ты ни в чем мне не можешь помочь». Что с нами сделали? Что с нами… (Останавливается.) Так много хочу вам сказать! Так много! Но главное-то что? После смерти Олеськи… Нашла я ее школьную тетрадку с сочинением: «Что такое жизнь?». «Я рисую себе идеал человека… – писала она. – Цель жизни – это то, что заставляет тебя подниматься вверх…» Я ее этому учила… (Рыдает.) Поехала на войну… она не способна была убить мышь… Все было не так, как должно быть, а как было – я не знаю. От меня скрывают… (Кричит.) Погибла моя девочка бесследно. Так нельзя! Моей маме в Отечественную войну было двенадцать лет, их эвакуировали в Сибирь. Дети… они там работали на заводе по шестнадцать часов в сутки… как и взрослые. За талон в столовую, где дадут миску макарон и кусочек хлеба. Хлебушка! Изготавливали снаряды для фронта. Умирали возле своих станков от того, что еще маленькие. Зачем люди тогда убивали друг друга – она понимала, а зачем сейчас убивают – не понимает. Никто не понимает. Эта война поганая! Аргун… Гудермес… Ханкала… Услышу – выключаю телевизор…
Справочка у меня на руках: «…преднамеренное… выстрелом из табельного оружия…». И Настенька осталась… девять лет Настеньке… Я теперь и бабушка, и мама. Вся больная, хирургами порезанная. Три операции. Здоровья нет, никакого здоровья нет, а откуда ему быть? Выросла я в Хабаровском крае. Тайга, тайга. Жили в бараках. Апельсины и бананы видели только на картинке. Ели макароны… Сухое молоко и макароны… изредка тушенка в банках… Мама завербовалась на Дальний Восток после войны, когда молодежь позвали Север осваивать. Звали, как на фронт. На великие стройки ехали одни голодранцы, как мы. У кого ни кола ни двора. «За туманом и за запахом тайги» – это из песен… из книжек… а мы от голода пухли. Голод нас погнал на подвиги. Я малость подросла и тоже пошла на стройку… Строила с мамой БАМ. И у меня есть медаль «За строительство Байкало-Амурской магистрали» и пачка грамот. (Молчит.) Зимой морозы под пятьдесят градусов, земля замерзала на метр. Белые сопки. Такие белые под снегом, что их уже не видно и в хорошую погоду. Не различишь. Сопки я на все сердце полюбила. У человека есть большая Родина и маленькая родинка. Так вот там моя родинка. В бараках стенки тоненькие, туалет на улице… Но – молодость! Верили в будущее, всегда верили… Жизнь, и правда, с каждым годом улучшалась: то ни у кого не было телевизоров, ни у кого! – и вдруг они появились. Жили в бараках… И вдруг стали давать отдельные квартиры. Пообещали: «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Это я… я буду жить при коммунизме?! (Смеется.) Поступила на заочное отделение в институт, выучилась на экономиста. Денег за учебу не надо было платить, как сейчас. Кто бы меня выучил? За это я благодарна советской власти. Работала в райисполкоме в финансовом отделе. Купила себе мутоновую шубу… хороший пуховый платок… зимой закутаешься – один нос торчит. По колхозам ездила с проверками, в колхозах разводили соболей, песцов, норок. Уже неплохо мы жили. Я маме тоже шубу купила… Тут объявили нам капитализм… Пообещали, что коммунисты уйдут и всем будет хорошо. Народ у нас недоверчивый. Горем наученный. Люди сразу побежали покупать соль и спички. «Перестройка» звучало, как «война». На наших глазах стали разворовывать колхозы… заводы… А потом скупили их за копейки. Мы всю жизнь строили, а все пошло за пятачок. Народу дали ваучеры… обманули… Лежат они у меня и сейчас в серванте. Справочка на Олеську… и эти бумажки… Капитализм это или что? На русских капиталистов я насмотрелась, не все они были русские, и армяне были, и украинцы. Брали большие кредиты у государства и денег не возвращали. У этих людей блестели глаза. Как у зэков. Характерный такой блеск, мне отлично знакомый. Там всюду лагеря и проволока. Кто Север осваивал? Зэки и мы, беднота. Пролетариат. Но мы про себя тогда так не думали…
Моя мама решила… Выход был один – возвращаемся в Рязань. Туда, откуда мы родом. Под окнами уже стреляли – СССР делили. Хапали… рвали… Бандиты стали хозяевами, а умные – дураками. Мы все построили и этим бандитам отдали… Так получается? Сами уехали с пустыми руками, со своим домашним барахлишком. А им заводы оставили… рудники… Ехали на поезде две недели, везли с собой: холодильник, книжки, мебель… мясорубку, посуду… все такое… Две недели я в окно смотрела: нет русской земле ни конца, ни края. Слишком «великая и обильная» Россия-матушка, чтобы навести в ней порядок. Это было в девяносто четвертом году… Уже при Ельцине… Что нас ждало дома? Дома учителя у азербайджанцев-ларечников подрабатывали, фрукты продавали, пельмени. В Москве рынок – от вокзала до Кремля. Нищие откуда-то сразу появились. А мы все советские! Советские! Всем было долго стыдно. Неловко.
…На городском рынке я разговорилась с одним чеченцем… Пятнадцать лет, как у них война, и они тут спасаются. Расползаются по России… по разным углам… А вроде война… Россия с ними воюет… «спецоперация»… Что это за война такая? Молодой был чеченец: «Я, мамаша, не воюю. У меня жена – русская». А я слышала историю… могу и вам рассказать… Чеченская девушка полюбила русского летчика. Красивого парня. По обоюдному согласию, они договорились – выкрал он ее у родителей. Увез в Россию. Поженились. Все как положено. Родили мальчика. Но она плакала и плакала, ей было жалко своих родителей. И они написали им письмо: простите, мол, нас… мы любим друг друга… Привет от русской мамы передали. А все эти годы родные братья эту чеченку искали, хотели убить, потому что она опозорила их семью – вышла замуж за русского, мало что он русский, так он еще их бомбил. Убивал. По адресу на конверте они нашли быстро… Один брат ее зарезал, а второй потом приехал, чтобы домой забрать. (Молчит.) Эта война поганая… эта беда… пришла ко мне в дом. Я теперь все собираю… все про Чечню читаю, где найду. Расспрашиваю… Я хотела бы туда поехать. И чтобы меня там убили. (Плачет.) Я была бы счастливая. Такое мое счастье материнское… Знаю одну женщину… От сына ботинка не нашли, снаряд прямо в него попал. «Я была бы счастлива, – призналась она мне, – если бы он в родной земле лежал. Хотя бы кусочек…» Это уже для нее было бы счастьем… «Мамаша, у тебя есть сын?» – спросил меня этот чеченец. «У меня сын есть, но у меня дочь погибла в Чечне». – «Русские, я хочу вас спросить, что это за война? Вы убиваете нас, калечите, а потом лечите в своих больницах. Бомбите и грабите наши дома, а потом их строите. Уговариваете, что Россия – наш дом, а мне каждый день из-за моей чеченской физиономии надо дать милиции взятку, чтобы они меня не забили насмерть. Не ограбили. Я их убеждаю, что не пришел сюда убивать и не хочу взорвать их дом. Меня могли убить в Грозном… но могут убить и здесь…»
Пока бьется мое сердце… (В отчаянии.) Я буду искать. Хочу знать, как погибла моя дочь. Я никому не верю.
Открывает дверцу серванта, где рядом с хрустальными рюмочками лежат документы и фотографии. Берет и раскладывает их на столе.
Девка у меня была красивая… Заводила в школе. Любила на коньках кататься. Училась посредственно… нормально… В десятом классе влюбилась в Ромку… Я, конечно, против, он старше ее на семь лет. «Мама, а если это любовь?» Любовь была безумная, он ей не звонит, так она сама… «Зачем ты звонишь?» – «Мама, а если это любовь?» Только Ромка, один он у нее в глазах. Про маму забыла. Сегодня выпускной бал, а назавтра они уже расписались. Уже ребеночек. Ромка пил, дрался, а она плакала. Я его ненавидела. Год они так пожили. Резал вещи на
Я надеялась… Ждала, когда вернется ее отряд. Расспрошу их… восстановлю картину… Дырочка на левой стороне, а пишут – на правой. Мне надо знать… Уже зима. Снег. Когда-то я любила снег. И Олеська моя любила, достанет заранее коньки, смажет жиром. Когда-то давно… давно-давно это было. Горько мне, горько… Смотрю в окно: люди готовятся к Рождеству, бегут с подарками, игрушками. Несут елки. А у меня на кухне постоянно работает приемник. Слушаю наше радио. Местные новости. Жду. Наконец, дождалась – сообщение: «Рязанские милиционеры вернулись из служебной командировки в Чечню», «наши земляки с честью выполнили свой солдатский долг», «не посрамили»… Их торжественно встретили на вокзале. Оркестр, цветы. Вручили награды и ценные подарки. Кому – телевизор, кому – ручные часы… Герои… Герои вернулись! Об Олеське ни слова, никто не вспомнил… Я жду… держу приемник у самого уха… Должны вспомнить! Началась реклама… реклама стирального порошка… (Заплакала.) Пропала моя девочка бесследно. Так нельзя! Олеська… Она была первая… первый «чеченский» гроб в городе… Через месяц привезли еще два гроба – один милиционер постарше, другой совсем молодой. С ними народ прощался в театре… в городском театре имени Есенина. Почетный караул. Венок от общественности, от мэра… Речи. Похоронили их на аллее Героев, где «афганские» мальчики лежат… теперь и «чеченские»… На кладбище у нас две аллеи – аллея Героев и еще одна – люди ее называют аллеей бандитов. Бандиты воюют между собой, постреливают. Перестройка – перестрелка. У бандитов самые лучшие места на кладбище. Гробы из красного дерева, инкрустированные под золото, с электронным холодильником. Не памятники, а курганы славы. Героям памятники ставит государство. Солдатские – ну, скромные памятники. И то не всем. Контрактникам – отказ. Знаю, что одна мать пошла в военкомат, ей отказали: «Твой сын за деньги воевал». Моя Олеська… она лежит отдельно от всех, она же простая самоубийца… У-у-у… (Не может говорить.) Наша Настенька… Пенсию за маму ей назначили полторы тысячи рублей – пятьдесят долларов в месяц. Где правда? Справедливость? Пенсия маленькая, потому что ее мама – не герой! Вот если бы мама убила кого-то, подорвала гранатой… А мама убила саму себя, больше никого она не убила… Не герой! Как это объяснить ребенку? Что я ей скажу? В одной газете написали будто бы Олеськины слова: «Моей дочке не будет стыдно за меня…». Первые дни после похорон… Настенька сидела отрешенно, как будто ее нет или она не знает, где она. Никто не мог решиться… Это я ей сказала: «Олеськи… мамочки твоей нет…». Она стояла и как будто не слышала меня, я плакала, а она не плакала. И потом… я вспомню что-нибудь об Олеське… а она как не слышит. Долго так продолжалось, меня это даже начало злить. Водила ее к психологу. Сказали: нормальный ребенок, но сильно потрясенный. Были мы и у ее папы. Спрашиваю у него: «Ты забираешь ребенка?» – «А куда я ее заберу?» У него уже там, в другой семье, ребенок. «Тогда отказывайся». – «Как это? А вдруг мне в старости что-то нужно будет. Копейка какая…» Такой у нас папочка… Помощи нам от него нет. Одни Олеськины друзья навещают… В день рождения Настеньки всегда соберут и принесут немного денег. Компьютер купили. Друзья помнят.
Долго я ждала звонка. Отряд вернулся – и командир, и те ребята, с кем она там была. Позвонят… Обязательно! Молчит телефон… И я сама начала искать фамилии, номера телефонов. Командир отряда Климкин… Прочитала в газете его фамилию. Все! Все газеты про них писали – русские богатыри! Рязанские витязи. И даже в одной газете была его статейка, что он благодарит отряд за хорошую службу. Выполнили, мол, долг с честью… Еще и с честью… Звоню в отдел милиции, где он работает: «Пригласите, пожалуйста, майора Климкина» – «Кто его спрашивает?» – «Людмила Васильевна Николаева… мать Олеси Николаевой…» – «Нет на месте… Занят… В отъезде…». Ты командир… Ты сам приди к матери и расскажи, как там было. Утешь. Поблагодари. Я так понимаю… (Плачет.) Плачу, но слезы мои злые… Я Олеську не пускала, просила не ехать, а моя мама: «Раз надо, пускай едет». Надо! Я теперь ненавижу это слово! Уже я не та… А за что мне Родину любить? Нам обещали, что демократия – это когда всем хорошо. Везде справедливо. Честно. Обман все это… Человек – пыль… пылинка… Одно, что сейчас в магазинах всего полно. Бери! Бери! При социализме этого не было. Конечно, я – простая советская женщина… Никто меня уже не слушает, потому что денег у меня нет. Были бы деньги – другой разговор. Они бы меня боялись… начальнички… Сейчас деньги правят…
Олеська уезжала… Радовалась: «Вместе с Кормчей едем». Они вдвоем были, две женщины в отряде. Ольга Кормчая… Я ее видела на вокзале, когда прощались. «Это – моя мама», – сказала Олеська. Был момент на проводах… Может быть, сейчас я этому придаю значение. После всего. Автобусы вот-вот тронутся… Заиграли гимн – все заплакали. Я стояла с одной стороны и чего-то перебежала на другую, что-то Олеська мне через окно крикнула, и я поняла ее так, что они будут поворачивать. И я перебежала, чтобы еще раз ее увидеть. Помахать рукой. А они поехали прямо, и я ее не увидела. Защемило сердце. Ручка от сумки у нее оторвалась в последний момент… Может быть, это я сейчас так себя накручиваю… Кровинушка моя… (Плачет.) Нашла по справке телефон Кормчей… Звоню: «Я – мама Олеси… Хочу с вами встретиться». Она долго молчала, а потом даже с какой-то обидой, с каким-то злом: «Я столько пережила… Когда вы все отстанете от меня!». Положила трубку. Второй раз звоню: «Прошу! Мне надо знать… Умоляю!» – «Хватит меня мучить!» Еще раз позвонила, наверное, через месяц… К телефону подошла ее мама: «Дочки нет дома. Уехала в Чечню». Опять! В Чечню?! Понимаете, и на войне кто-то может хорошо устроиться. Кому как повезет… Человек о смерти не думает, умереть сегодня страшно, а когда-нибудь – ничего. Все они за те полгода, что там были, получили по шестьдесят тысяч рублей. На бэушный автомобиль хватит. Ну и зарплата сохранилась. А Олеська взяла перед отъездом в кредит стиральную машину… мобильник… «Приеду и расплачусь», – говорила. Теперь нам платить. Из чего? Приходят квитанции… складываем… У Настеньки старые кроссовки, они ей маленькие, вернется из школы и плачет, пальчики болят. Складываем, складываем с мамой свои пенсии, деньги считаем, считаем, и ничего к концу месяца не остается. А мертвого не дозовешься…
Два человека были с ней в последний момент… Два свидетеля. Контрольно-пропускной пункт… ка-пэ-пэ… будочка – два на два с половиной метра. Ночное дежурство. Их было трое. Первый… «Ну пришла она, – рассказал по телефону, – поговорили две-три минуты…» И он вроде отлучился, то ли по нужде, то ли его кто-то позвал. Услышал за дверью – хлопок, даже сначала не подумал, что выстрел. Вернулся, а она лежит. Настроение? Какое у нее было настроение? Настроение было хорошее… нормальное было настроение… «Привет». – «Привет». Посмеялись. Хи-хи… ха-ха… Второй свидетель… И этому звоню на работу… на личную встречу не пришел, а меня к нему не допустили… Он был рядом, когда она стреляла, но будто бы в тот самый момент отвернулся. В ту секунду… Будочка – два на два с половиной метра, а он ничего не видел. Вы поверите? Я вымаливала у них: скажите… мне надо знать… Я больше никуда с этим не пойду. Заклинаю! Бегали от меня как ошпаренные. Им приказали молчать. Защищать погоны. Заткнули им рты долларами… (Рыдает.) С самого начала, когда она пошла на работу в милицию, мне не нравилось: моя Олеська – милиционер? Ну не нравилось! Никак не нравилось… Тут такое… Образование у нее – техникум и один курс института. Долго не могла трудоустроиться. А в милицию ее сразу брали. Мне было страшно… Милиция – это бизнес… мафия… Милиционеров люди боятся, в каждой семье кто-то пострадал от милиции. И пытают в нашей милиции, и калечат. Боятся их, как бандюгов. Не дай бог! В газетах читаешь: оборотни в погонах… там изнасиловали… там убили… Такого… в советское время… Вы что? А если и было… Так многого не говорили… не писали… И мы чувствовали себя защищенными. (Задумалась.) Половина милиционеров воевали. Или в Афгане, или в Чечне. Убивали. Психика у них потревоженная. Воевали там они и с мирным населением. Теперь такие войны: солдаты не только между собой воюют, но и с гражданскими. С обыкновенными людьми. Для них все – враги: мужчины, женщины, дети. И тут, уже дома, убьют человека, а потом удивляются, что это надо объяснять. В Чечне объяснять не надо было… «Мама, – спорила со мной Олеська, – ты не права. Все зависит от человека. Девушка-милиционер – это красиво. Синяя рубашка, погоны».