Время Сигизмунда
Шрифт:
– Кто это?
– Кто этот парень?
– А?
– Нищий, как мы, ищет хлеба.
Еврей покрутил головой.
– А откуда он?
– Говорит, что с Руси.
– Он говорит, что с Руси? Но откуда?
– Не хочет поведать.
– Давно он тут?
И еврей пристально всматривался в лицо пришельца.
– Мы его только что встретили.
– А куда его ведёте?
– К нашему сениору, к пану Пудловскому, пусть магистр подумает, что с ним делать; беднягу хочется вписать, а, возможно, и отруцин [1] будет не на что устроить
1
Обряд (отряхивание) поступления в бурсу (школу), ставший традицией у жаков (студентов).
– А чем ему поможет магистр Пудловский?
– Возможно, что-нибудь придумает.
Хахнгольд покрутил головой, подвигал глазами и кивнул мальчику, который робко к нему подошёл.
– Что это? Вы в школу пришли?
– Если меня примут.
– Как вас зовут?
– Мацек.
– Мацек! А! А ещё?
Мальчик смешался, покраснел и добавил:
– Больше не знаю.
– Ведь имеете фамилию?
– А! Фамилию!
– Да, фамилию, – добросил Павлик Сорока.
– Фамилия: Сковронок.
– Красивая птичка! – засмеялся Павел. – Ты Жаворонок, я Сорока, вот, нас двое птиц, но сорока больше и красивей. На ней чёрная сутана, а жилетка белая.
Мальчик ничего не отвечал, а еврей сделал мину, как бы фамилии не поверил, и повторил несколько раз под носом:
– Сковронок, Сковронок!! А есть у тебя какие-нибудь деньги с собой? – спросил Хахнгольд.
– Один белый грош, который дал мне один милостивый человек.
– В сером капоте, седой, – добросил еврей.
– Именно.
– Я знаю его, – пробормотал еврей. – Всегда один! Всегда тот же!
И он добавил себе потихоньку: «Это он! Это он!»
– Если вы его знаете, скажите же мне, кто он такой, хочу узнать, кому благодарен.
– Все в городе его знают. Это русин, пан Чурили. Ой! Ой, а кто его не знает. А дал тебе только один белый грош, говоришь?
– Один.
Еврей загнул ремень, но очень незначительно, отстегнул что-то под плащом, развязал и молча как бы чего-то искал; потом живо достал худую руку из-под полы, в которой блестело несколько серебряных грошей, вложил их в ладонь Сковронку и, не дожидаясь благодарностей, ушёл на двор.
– Ребёнок счастья! – воскликнул Павел Сорока. – Ведь тебя встречают одни чудеса! И этот евреишко, у которого гроша в залог не выпросить, даёт тебе милостыню или в долг. Счастливый ребёнок! Ну, пойдём.
Но Сковронок был так удивлён новым пожертвованием, что не мог двинуться с места, поглядывал то на деньги, то на своего товарища, не в силах открыть рта.
– Вот, понемногу наберётся на отруцины; пойдём, Мацко, к старосте, к пану Пудловскому, а то потом его не застанем.
Когда это говорили, на улице послышались колокола, пение, и все люди начали расступаться, становиться на колени, снимать с головы шапки. Преклонили колени и жаки, а Мацек снова молился. Процессия прошла, Сорока потянул его за собой.
– Это уже недалеко, – говорил он, – вон, видишь там красный дом на углу, маленькое крыльцо на тёмных столбиках, а над ним в углублении образ св. епископа Григория; это наша бурса; поспешим, чтобы застать пана Пудловского.
И они шли быстро; третий товарищ исчез, присоединившись к тем, которые очищали улицы от евреев. Они пришли к дому, ворота которого были открыты, и по лестнице справа направились
В бурсе царило сейчас глухое молчание, по той причине, что жаки разбежались из неё в костёлы, на улицы, кое-кто там только шептался в комнате старших спереди, наверное, те, кто был болен, или слуги приводили в порядок комнату. В тыльной части со стороны двора были обширные комнаты для бедных, в которых открытые в эти минуты окна позволяли разглядеть чёрные доски, скамьи, порезанные ножами, разрисованные печными углями, и разбросанные линейки и книжки.
Лестница в комнату пана Пудловского была занесена осенней грязью, кривой, шаткой, а стены, усыпанные надписями, рисунками и именами, к которым были присоединены дополнительно глупости шалопаев, дописанные разным почерком и формой букв, тянулись вдоль внешних стен. Над некоторыми именами возвышались нарисованные ослиные уши и большими буквами добавленный BEANUS.
Но у обоих наших знакомцев не было времени задумываться над лапидарным стилем и символами, украшающими стену, они спешили к низкой дверке; рядом с ней висела на верёвке козья лапка, которая объявляла, что без предупреждения не всякому можно было входить.
– Видишь, Мацек Сковронок, как укрепился наш магистр, чтобы жаки на него не нападали. Велит звонить, прежде чем войдёшь, и поцеловать козью лапку, прежде чем поцелуешь его лапку. И не удивляйся, у него много работы, он не любит, когда ему её прерывают; пишет красивой латынью поэму «Гамфредова безделушка»! Никто не знает, о чём она, мы ловили только странички, на которых было полно латинских стихов, перечёркнутых и переписанных. Целые дни сидит, а иногда даже внизу слышно, как скандирует. Впрочем, кто его знает, что делает и почему закрывается, что и мальчик без позволения не войдёт. Даже отверстие от ключа заслонено. Это человек скрытный и непостижимый.
Они позвонили.
Изнутри раздался хриповатый голос по-латыни:
– Кто там?
– Studiosi ad Dominationem Vestram venientes!
– Studiosi! – пискнул голос изнутри. – Ite ad scholam occupatus sum.
– О! Это его потянуло на латынь. А слышишь, какая латынь! – воскликнул Павлик. – Domine magister, – прибавил он, – pauper ad te veniens studiosus.
– Ite ad diabolum! Ite et attendite.
– Понимаешь? Говорит, чтобы мы шли к дьяволу, а мы пришли к нему и обязательно попадём – это так всегда.
– Domine magister, beanus est, studiosus novus; ad Dominationem Vestram consilii gratia veniens.
– Ide ad diabolum, – повторил голос изнутри, – studiosus et beanus, asini ambo.
– Gratias amigus. Aperite.
После этих последних слов настойчиво добивающегося быть впущенным Павлика дверь открылась, высунулась голова. Её действительно ожидали жаки, но не в том месте, в котором она им показалась. Поскольку обычно facies смотрящего высовывается на полтрети или на два локтя от земли, тут же, к удивлению Мацка, вырвалась как бы из-под земли, потому что едва на полтора локтя от пола. И какая голова! Растрёпанная, с чёрными слипшимися волосами, искривлённым ртом и отвисшими губами, вся прыщавая, покрытая беретом и полная перьев.