Время смерти

Чосич Добрица

— Куда же ты девался, господин взводный? Или вы порешили, чтоб всем нам тут подыхать от мороза? — Алекса Дачич встретил Богдана перед окопами.

— Ничего мы не порешили. Мы только выполняем приказ, Дачич! — несколько растерянно возразил ему Богдан, не видя лица солдата.

Еще несколько человек выпрыгнули из окопа:

— Почему не отходим? Батальон ушел, нигде ни живой души, ни одной винтовки не слышно. Мы одни в этой пустыне. Что будет, когда рассветет?

Богдана напугали их крики. Неужели ему не удержать солдат? Что делать?

— Ребята,

хлеб получили, — в крик сорвался он. — Дачич, ступай в сторожку и тащи мешок галет. — Украдет, мелькнула мысль. — Нет, погоди. Пусть Лазич пойдет. Подождите, сейчас я вам все объясню. Командир полка приказал нам оборонять Превию. Мы прикрываем полк и всю дивизию. Превия очень важный пункт.

— Пускай этот кровопиец Лука Бог сам прикрывает дивизию, вместе с вами, унтерами. Когда рассветет, пулемет нам всем башку просверлит. Слышишь, как стучит? И померзнем в снегу за ночь.

— Я с вами буду.

— Больно важно, что ты с нами будешь!

— Что ты сказал, Дачич?

— То, что ты слышал, студент!

— Марш в окоп! В окоп, Дачич! В окоп, я приказываю, золоторотец! — Богдан задохнулся от ярости.

Ворча и ругаясь, солдаты неохотно спускались обратно в свои норы, в снег, а Богдан, стыдясь своего крика, в полном отчаянии сел на снег и закурил. Если б два дня назад кто-нибудь сказал ему, что он станет так орать на своих солдат и называть их золоторотцами, он отвесил бы тому пощечину. Откуда в нем такая ярость против этих несчастных, против их скромного, вполне по-человечески оправданного бунта? Если он не сложит голову в течение месяца, что останется от его взглядов и принципов?

Пулемет сверху бил трассирующими пулями.

Между тем Алекса Дачич полз по снегу от солдата к солдату и внушал:

— Люди, братья, пошли к сторожке и все выскажем этому кровопийце. Студенты — придурки настоящие, с ними толковать нечего. Их не уговоришь. У них в балде бумажки вместо мозгов. Хватили их разок по калгану, никак они в себя прийти не могут, хотят, чтоб мы все тут подохли. Надо Луку Бога за глотку схватить.

— Кто ж его за глотку схватит! Гад он. Смываться отсюда нужно, пока не поздно, вот что.

— Я не побегу. Надо воевать.

— За что воевать? С кем? Через три дня нашей роты и в помине не будет!

— Не горлань, дурень, взводный услышит. Немец долго не выдержит. Замерзла у него задница на Сувоборе. Сумки вон у них пустые, сам видел. Обозы застряли.

— Наш обоз у самого Валева застрял! А у них обойдется, не беспокойся. Империя их прокормит.

— Чего ж тогда они вчера хрюкали свиньями и мемекали баранами? Сретен, давай-ка мы с тобой покричим нашему Богу.

— А что было б, если б нашего Бога нынче в потемках волки съели?

— Вот и я о том же. Давай поклянемся, и пусть он катится к той самой маме. Лучше пусть его башка отвалится — у него ведь ни кола, ни двора. Чем наших три десятка дворов опустеет.

— Верно, Влайко. Головы нам не сносить, если тут останемся.

— Пусть

лучше ему головы не сносить. Только сперва поклянемся, чтоб предателя не было.

Алекса слушал, колебался, согласия не давал:

— Братья, не могу я. Верно, кровопийца он, однако ж сербский офицер как-никак.

— Плевал я на такого офицера. У нас дома пустые останутся да дети сироты.

— Негоже, люди, друг друга истреблять. Скотина он, точно, но серб же. Надо пригрозить, припугнуть его!

— Как бы не так, напугаешь ты его, дурень бестолковый!

— Погодите, люди. Давайте еще разок попробуем. Взводный Катич добряк и честный парень. Поднажмем на него, пусть к командиру сходит. Отец у него — Вукашин Катич, ничего ему Лука Бог не посмеет…

Богдан Драгович заметил возбуждение солдат. Они правы. Их надо понять, и только с ними можно умирать. Всегда быть с ними. Он решил сам сходить в сторожку, чтоб убедить ротного отвести солдат с Превии. Или хотя бы спуститься в овраг, разложить костры.

Лука Бог, в накинутой шинели, сидел у огня, прикладываясь к фляжке и пошучивая с вестовым, который готовил ему тюрю на ужин; Богдана встретил весело:

— Добро пожаловать, студентик. Присаживайся, мне как раз поговорить охота. Ну-ка, прими!

— Я не пью, спасибо.

— Ты еще не пьешь? Через неделю начнешь пить, голову ставлю.

— Не думаю, — оборвал его Богдан. — Я пришел для того, чтобы ознакомить вас с кое-какими фактами.

— Слушай, у тебя здорово получилось это наблюдение с дерева. Я б на тот бук не полез. Ей-богу. Честное слово офицера.

— Вы великодушны, господин подпоручик. Я очень ценю это в вас. — Он заметил — офицер ухмылялся. Сперва надо поближе сойтись с ним, не в лоб же говорить об отступлении с Превии. Пулемет с вершины напоминал о себе короткими очередями.

— Откуда вы родом, господин подпоручик?

— Вероятно, от матери.

— Это хорошо.

— Конечно, если мать не курва.

— Вы кадровый офицер, подпоручик?

— Я, мой Студентик, родился офицером. Сразу, как мать от груди отняла, препоясал себя саблей. А чуть позже натянул мундир. — Уже без улыбки он, прищурившись, смотрел на Богдана и кивал головой.

— Что вы предпочитаете — саблю или свободу? — Богдан пытался шутить, хотя спина и ноги у него уже леденели.

Лука Бог нахмурился.

— Какая свобода! Почему офицер должен предпочитать свободу? Кто любит свободу, тот не идет в казармы и не поступает на службу, чтоб тебя болванили и ты других болванил.

Вестовой помешивал тюрю и дул на кипящую ракию, непроницаемо серьезный, точно делал самое важное на свете дело. В сторожку с сорванными дверьми заползали сумерки и туман. Тишину, подчиняясь каким-то своим капризам, раскалывал пулемет. Богдан терзался, подыскивая неоспоримые доводы для разговора об отступлении, и притворялся, будто с полным вниманием слушает внезапно вспыхнувшую исповедь Луки Бога.