Время смерти
Шрифт:
Как быть справедливым после стольких смертей?
Он едва дождался, когда можно было спешиться перед зданием общины.
Старики целовали офицеров, их лошадей, взволнованно, давясь рыданиями, выкрикивали его имя, здороваясь, долго не выпускали руку; ребятишки сбегались, норовили прикоснуться к его генеральской шинели. Полагалось бы что-нибудь им сказать, но у него не находилось нужных слов. Все, что приходило в голову, казалось ненастоящим, и он торопливо вошел в дом. Вонь испражнений в коридоре с кирпичным полом ударила в нос, заставив остановиться.
— И на это вас хватило, — вслух произнес он.
С
Он вошел в первую комнату и опустился на скамью, прежде, до войны, здесь ожидали тяжебщики и просители. На канцелярском столе, за которым, вероятно, восседал председатель общины, валялись консервные банки, обрывки газет, стояла полная бутылка. Адъютант Спасич проворно подставил стул; Мишич отмахнулся.
— Здесь тоже люди сидели, — произнес он, чувствуя себя униженным и глядя на синие подштанники, рваные белые носки в углу на соломе рядом с разломанной рамой портрета короля Петра. Драгутин быстро собрал все и вынес.
Мишич посмотрел на часы: три пополудни. Он мог бы до сумерек попасть в Струганик, домой. Поглядеть, что осталось и кто уцелел из его большого семейства. Но сперва на могилу матери. Будь она жива, не обрадовалась бы она сегодня сыну-воеводе. Нет. Глаза бы наполнились слезами, губы сжались в молчании.
— Сколько мы здесь задержимся, господин генерал? Простите, господин воевода.
— Я пока не решил, Хаджич. Немного передохнем. Пожалуйста, распорядитесь, чтоб поскорее похоронили этих убитых возле моста.
Оставшись один, он закурил. Перед зданием общины усиливался радостный гул голосов. Слышалось его имя. Его хотели видеть. В его честь подняла трезвон мионицкая церковь. Он хорошо знал светлый, певучий голос колокола мионицкой церкви, слушал его с Бачинаца по воскресеньям и праздникам. Прислонившись к стене, зажмурился: сегодня в Валево не попасть. Прямо отсюда на могилу матери. Чтобы в сумерках помолчать возле надгробного камня, невысокого, согбенного, какой была она сама в жизни. Положить ладони на могильный холмик, потонувший в траве.
Иван Катич без очков стоял возле Алексы Дачича в середине цепи своего взвода у обочины проселочной дороги и вглядывался в туманность голого поля, по которому вдоль черного горизонта тянулось продолговатое темное пятно.
— Где они сейчас, Алекса?
— На винтовочный выстрел от нас. Вот сейчас через какие-то изгороди перелезают.
— Сколько их?
— Наших человек, должно быть, около ста. А швабов не знаю… Наверное, тоже с сотню будет.
Иван прижался к дереву и сквозь тонкое плетево изгороди напряженно всматривался в колышущуюся пелену мрака, которая то уплотнялась, то распадалась в серости неба, темных пятнах деревьев, изгородей, нагромождений камней. Все было как во сне. Поле вроде бы как поле, а вроде и нет. Страх словно бы не настоящий страх; боль в голове, во лбу точно не настоящая боль. И день не такой, как все прежние, запомнившийся…
Потому что у этого дня не было рассвета; ночь за собою увела зарю и свет, оставив
— Подними голову, чтоб перевязать, — будил его Алекса Дачич. — Ну-ка давай, взводный. Долбанул тебя кто-то прикладом.
— Где очки? — Иван застонал и вскочил прежде, чем успел поднести руки к лицу. — Где мои очки? — Он стоял между партами, Алекса с лампой в руке глядел на него и негромко ругался; шум в классе мгновенно утих. Австрийский офицер стоял, прислонившись к доске. — Где мои очки? — Иван схватил Алексу за грудь. Его голоса он не слышал, но кто-то из солдат охнул:
— Господи, помилуй! Взводный очки потерял!
Он провел ладонями по лицу, проверяя, и долго держал на глазах. И не мог даже заплакать от такой беды. Когда он отнял ладони от лица, у стены возле классной доски стояли австрийские офицеры: он не различал их физиономий, но у самого длинного были очки. Он смотрел на этого счастливого человека, и кто-то из солдат подошел к счастливцу и очень осторожно, нежным движением, как мама в том сновидении, снял очки и протянул их Ивану:
— Погляди, взводный, может, подойдут тебе швабские?
Неужели он лишит человека очков?
— Не подходят, — не раздумывая, ответил он, удивляясь равнодушию австрийского офицера, у которого сняли очки.
Он сел на скамью и стал смотреть на освещенную фонарем классную доску. Вспомнил об Иванке Илич, но без печали, словно грезя; припоминал примеры по математике в ее тетрадке, за которой она так и не пришла. Солдаты перешептывались, карауля пленных офицеров. Алекса, сгорбившись, как самый слабый ученик в классе, сидел на последней скамье. Может быть, это сон? Он хлопнул ладонью по скамье, и ему захотелось приказать господам офицерам, торчащим возле классной доски: берите мел, тряпку и пишите:
х2+у2– х=4
х+у=1…
— А что сейчас происходит, Алекса?
— Народ зашевелился, заметили нас. Бежать собираются. Швабы их встречают штыками! Никому уйти не удается. Крики слышишь?
— Слышу. И германские команды.
…День уже вошел в полную силу, когда Алекса вывел его из класса и поставил под каким-то деревом рассматривать темные бугорки, рассыпанные вокруг школы. Вернулся он с кувшином.
— Слушай, взводный, даю слово, до Дрины я найду тебе очки. Не вернуться мне живым в Прерово, если не раздобуду тебе очки. А пока умойся. Ты весь в крови. Тебя что, прикладом по лбу хватили?