Время Смилодона
Шрифт:
Горько усмехнулся, вскинул сумочку и, не оглядываясь, пошел к реке. Буров, наоборот, с оглядкой, медленно двинулся следом. Что-то его совсем не радовали ни местные красоты, ни щебетание птиц, ни пряное благоухание трав. Инстинкт приказывал ему быть настороже — вслушиваться, всматриваться, бдить, не расслабляясь. А он своим инстинктам доверял.
Скоро вышли на берег Тосны, крутой, живописный, малиновый на разрезе. Вокруг все дышало покоем и безмятежностью. Светило солнышко, струились воды, дуэт акселератов на той стороне с напором занимался петтингом. М-да, дело молодое, дело немудреное…
— Странно, никого, — нахмурился Рубен Ашотович, почесал висок и указал на древнюю, с лапами до земли, ель. — Он обычно приходит раньше и ждет там. Который сейчас час?
Буровские командирские показывали ровно восемнадцать ноль-ноль. Ничто
— Может, есть резон его поискать? — быстро глянул Буров на Арутюняна. — Может, заболел, простудился, может, ногу подвернул? Все бывает в жизни.
— Ну как же, поискать его! — Арутюнян вздохнул, насупился, лицо его выразило муку. — Его вон сектанты два года найти не могут. Что там делается под землей — один бог знает, говорят, есть проходы до Колпино, под Ижорским заводом. А Фрол ведь видит всех и все насквозь. Вот черт, боже упаси, только бы он не попался в лапы к этим изуверам. Давайте, Вася, подождем еще.
Они простояли под елкой еще с полчаса, оставили, надеясь на что-то, сумку с харчами и в мерзком, прямо-таки похоронном настроении отправились к машине. Собственно, горевал и активно печалился лишь Рубен Ашотович, Буров смотрел по сторонам, ждал сюрпризов, неприятностей и треволнений. Большой беды ждал. Ждать ему пришлось не долго…
Полины у машины не было, как видно, предпочла озону музыку. И точно, она сидела в кресле с закрытыми глазами, расслабленно, словно во сне, откинув голову на подголовник. Хотя заснуть в машине было сложно — из приоткрытого окна ревел неистово приемник:
Сегодня мы не на параде,Мы к коммунизму на пути.В коммунистической бригадеС нами Ленин впереди…— Полина, ты что это, спишь? — Рубен Ашотович клацнул дверцей, тронул супругу за плечо и вдруг истошно закричал, страшно, жутко, бешено, заглушая оду про Ленина. Потом издал утробный звук, судорожно схватился за дверцу и пополам сложился в рвотных, выворачивающих душу спазмах. Со стороны казалось, что он умирает.
«Ну-ка, ну-ка, ну-ка», — вихрем подскочил Буров, оттолкнул Арутюняна, мигом оценил обстановку. М-да. Зрелище не радовало — на затылке у Полины зияла круглая, с хорошее блюдце, дыра. Сквозь нее виднелась внутренность пустого черепа. Мозга не было. Причем края раны были на удивление ровные, словно трепанацию делали лазерным лучом. Впрочем, при чем здесь какие-то лазерные лучи…
— А ну, тихо! — Буров отвесил Арутюняну звонкую пощечину. — Заткнись, будь мужчиной! Иначе сдохнешь.
Вытащил тело из «жигулей», сел, взялся за ключ зажигания. «Фиг вам», — прострекотал стартер. Раз, другой, третий, четвертый. Это при неостывшем-то еще двигателе?
— Черт!
Буров, чудом не оторвав ручку привода, разблокировал капот, выскочил из машины, сунулся в мотор — ага, так и есть. То есть на трамблере нет центрального провода. «М-да, кому-то очень хочется, видимо, побалакать с нами по душам. Кому, кому…»
— Ну все, хватит киснуть, ей уже не поможешь, — по-настоящему уже разъярился Буров, тряхнул Рубена Ашотовича, как щенка, и тихо, ужасным голосом приказал: — Давай прощайся с ней. В темпе вальса. Живо. Ага, вот так, вот так. Все, хорош. Теперь давай помоги мне. И хватит, такую мать, скулить.
Вдвоем они погрузили труп на заднее сиденье, Рубен Ашотович, всхлипывая, стал искать в багажнике все колющее и режущее, а Буров несколько уподобился жрецам изуверов ацтеков. [307] Иллюзиями он себя не тешил, настраивался — хотелось бы надеяться не на последний, но уж точно — на решительный бой. И впрямь, только он надел свою жуткую перчатку, как из-за деревьев вывернулись четверо — беззвучно, на знакомый манер, в своих покойницких черных костюмах. Трое держали в руках светящиеся «Когти дьявола», один, видимо самый главный, — трость с вычурным набалдашником в виде головы пса. Пуделя. О, мама мия! Похоже, это был увековечен Барсик!
307
Ацтеки обожали одеваться в кожу, содранную с принесенных в жертву. Так, испанский миссионер Бернардо де Саагун, современник
— Рубер-джан, держи дистанцию, не лезь, — требовательно прошипел Буров, полузакрыл глаза, вздохнул и привычно отдал якоря. [308] Мир сразу преобразился для него, в сознании не осталось ничего, кроме холодной, всепобеждающей ярости. Это был уже не человек — тигр. [309] Саблезубый. Да еще с «Когтем дьявола». И пошла потеха, смертельная игра, в которой хорошо смеется тот, кто убивает первым. Более быстрый, более ловкий, более тонко чувствующий дистанцию. Заточка у клинков еще ведь та, волшебная, сугубо магическая, и режут они все на плотном плане играючи, без всякого усилия. Еще как режут-то. Вжик — и Буров выпотрошил одного, с легкостью кастрировал другого и, с живостью увернувшись от удара, практически располовинил третьего. Куда этим медлительным существам до разъяренного саблезубого хищника! Драку заказывали? Не обижайтесь. А хорошая это штука, «Коготь дьявола», эффективная, получше, верно, будет самурайского меча. [310]
308
Якорь в терминах боевой психотехники — это ключ для запуска условного рефлекса: жест, звукорезонансная формула, образ прототипа. В данном случае — саблезубого тигра.
309
В первом приближении цель всех боевых психотехник состоит в том, чтобы во время боя отключать левое полушарие, отвечающее за абстрактное логическое мышление. Пользы в бою от него нет никакой: задумаешься в драке о последствиях — сразу же получишь по голове. А вот усиление функций правого полушария дает бойцу огромные возможности — рамки ощущения времени как бы раздвигаются, и внешне это выражается в ускорении ответных реакций тела, снижается болевой порог, появляется удивительное бесстрашие. А если еще наработана матрица движений, навыки превратились в рефлексы и полностью находится под контролем слюнявый инстинкт самосохранения, это уже не человек — зверь, воистину машина для убийства…
310
Сравнение, конечно, грубое. Хотя принципы работы схожи — практически никакого фехтования, все решается мгновенно, одним, максимум двумя ударами. Добротный самурайский экшен типа «Человек, убивший сегуна» или «Затойчи» хорошо иллюстрирует это.
Кстати, о мече. Пока еще живой старший супостат переварил наконец увиденное, дернулся, как от удара током, глухо зарычал и вытянул из своей трости клинок, причем клинок, отсвечивающий не блеском стали — зловещим магическим сиянием. Снова глухо зарычал, судорожно оскалился и принялся ужасно суетиться в надежде покромсать Бурова. Дурашка. Мало того что заторможенный, так еще и не наблюдательный. Ведь учиться-то всегда лучше на чужих ошибках. «Ап!» — Буров живо поймал темп, сократил дистанцию и, заранее представляя, что произойдет, быстренько скрестил клинки. Ничего особо интересного не случилось. Клинки, скрестившись, клацнули, хрустнули, пошли трещинами и потухли. Мгновение — и они распались на части, оставив фехтовальщикам лишь одни рукоятки. Нисколько не магические, но увесистые — Буров, например, швырнув свою, с легкостью подбил противнику глаз. Затем приголубил в пах, с чувством уронил на землю и, резко взяв на болевой, так, что захрустели кости, ласково позвал:
— Рубен Ашотович, ау-у! Вы где?
Верный Арутюнян был неподалеку — бледный, задумчивый, с потухшими глазами. От полноты увиденного и услышанного его конкретно шатало, однако он был верен приказу — судорожно держал в руках сумку с шоферским инструментом.
— Рубен-джан, у меня тут разговор намечается с товарищем, — Буров усмехнулся и устроил так, что товарищ от боли замычал, — а вы не тратьте даром времени, занимайтесь трофеями. Руки режьте на уровне кисти и следите за строгим соответствием их клинкам. Чтобы никакой путаницы. Все, давайте…