Время спать
Шрифт:
— А почему ты не бросила меня сразу же после гипнотического сеанса? — удивляюсь я.
Она пожимает плечами.
— Я привыкла к тому, что мужчинам больше нравится Элис. В свое время я нашла, чем себя утешить. Возможно, я надеялась, что все изменится. Но это… — прикасается она к животу, — это слишком серьезный шаг. Слишком много я знаю.
Похоже, мой выход.
— Слушай, — говорю я. — Ты, возможно, не поверишь, потому что… ну, возможно, потому, что ты и так мне уже не веришь… а еще потому, что у тебя такая заниженная самооценка и ты просто отказываешься верить, когда про тебя говорят хорошее, но, по-моему,
— Конечно, — отвечает она, не глядя в мою сторону и язвительно улыбаясь.
— Ты меня изменила.
— Ой, я тебя умоляю.
— Изменила. Я готов признать, что в моей жизни было время, когда я сходил с ума по твоей сестре. Да, возможно, это имело определенное отношение к тому, что ты мне понравилась. Но причин, по которым люди сходятся, — миллион, и далеко не всегда это достойные причины.
Я снова пытаюсь взять ее руку. На этот раз Дина не возражает.
— Какая разница, с чего все началось? Мы вместе. И я никогда больше не вспомню об Элис.
— Никогда?
— Ну, буду вспоминать все реже и реже.
Судя по ее взгляду, лучше всего было сказать «никогда» и уверенно кивнуть головой, но сейчас я не могу врать.
— Ты любишь меня? — спрашивает она, пронзая меня взглядом. — Только меня.
Она высвобождает руку и показывает на себя:
— Вот эту меня?
Трудный вопрос. Я знаю, что любил ее иногда; еще я знаю, насколько по-идиотски это звучит, но ведь такова любовь, она существует мгновениями. Не думаю, что можно любить постоянно. Мы же любим глотками, мгновениями — нежности, грусти, секса; любовь кроется в плавных очертаниях ягодиц и слез. Я любил ее на прошлой неделе, когда она рассказывала про свой страх перед УЗИ; а еще я любил ее прошлой ночью, когда она заснула на моей груди; есть еще часть меня, которая ее любит прямо сейчас, потому что я понимаю, насколько близок к тому, чтобы ее потерять. Достаточно?
— Да, люблю, — отвечаю я, но в ее черно-белом мире мое смущение воспринимается как «нет».
— Нет, не любишь.
— Люблю.
— Вряд ли, — вздыхает она.
Официантка приносит хиппи капуччино и пирожные; я думаю о том, сколько еще подобных разговоров будет у мужчин и женщин.
— Знаешь, во что ты влюблен, Габриель? В упущенную возможность. И Элис для тебя — это вечно упущенная возможность. Ты умеешь любить только в сослагательном наклонении.
Она встает, положив сигареты и зажигалку в сумку.
— Ты куда?
— В Америку.
— Что, прости?
— Я вернусь обратно в Америку. Мне нужны друзья, кто-нибудь, с кем я могу поговорить. А с кем мне здесь разговаривать? Не с сестрой же.
Мне в голову приходит несколько фраз, все они начинаются со слова «получается»: «Получается, это все…», «Получается, надо прощаться…» и еще одна, не совсем с «получается» — «Не уходи. Пожалуйста, не уходи. Скажи, что останешься навсегда». Но это избитые, потертые фразы, а я слишком устал, чтобы придумать что-то новое. И где-то внутри я доволен тем, что она хотя бы не расскажет Элис: моя тайна надежно укрыта ее горечью.
— А как же…
— У меня на Манхэттене есть знакомый гинеколог, которому можно доверять. Он обо всем позаботится.
От ее банальности мне почему-то становится грустно.
— Ну, Габриель, — говорит она, — не надо так. Если бы ребенок пошел в тебя, он бы
— Красивым, — рискую я.
Да, эта фраза — словно из кино, но ведь я серьезно, абсолютно, черт побери, серьезно; хотя ее глаза и увлажняются, она мотает головой, а по лицу становится понятно, что зря я это сказал.
— Нет, — отвечает она. — Я сомневаюсь, что на генетическом уровне можно унаследовать что-то от тетушки.
— А как же Майлз?
— Он мертв.
— Но ведь тебе придется столкнуться со всякими последствиями.
Она улыбается.
— Габриель, погибло несколько человек. В Америке.Там уже давно об этом забыли.
Я смотрю на Дину, уже готовую идти; похоже, она все решила. Она тянется ко мне, чтобы поцеловать в щеку, я тоже целую ее в щеку. Обычно поцелуй в щеку понимается как знак завершения отношений, когда губы уже под запретом, но именно в щеку я и хочу ее поцеловать, хочу прикоснуться своей кожей к ее, чуть повернуть голову и почувствовать, как наши щеки сливаются в единое целое, и тут же заглотнуть — словно пловец, ныряющий под риф, — только не воздуха, а ощущения, памяти о ее коже. Дина тоже прижимается ко мне щекой, и на мгновение исчезает и кафе «Хангер», и Чалк-Фарм-роуд, и Лондон — весь мир исчезает, остается только ее кожа; когда я открываю глаза, то вижу, как она уходит — с лязгом открывающаяся дверь выпускает ее на улицу.
В какой-то момент у меня возникает желание догнать Дину, но как только закрывается дверь кафе, раздается скрип другой двери, едва приоткрывающейся, и я уже слышу гудение толпы возможностей и вариантов. Хотя какая-то часть меня — та, о которой я уже говорил, — хочет рыдать, и рыдать безутешно, другая часть меня уже подумывает о том, как много интересного я узнал о Бене и Элис, о той свободе действий, которая у меня теперь появилась. Поэтому я не пытаюсь догнать ее, а заказываю еще кофе и продолжаю сидеть, забывая обо всем, что говорил несколько минут назад; разрываюсь на части, противоречивый, как поцелуй насильника.
23
— Давай спросим у мамы. Айрин! А что у нас на обед?
— «Крошка Стю», дорогой. Целая кастрюля!
— Чудесно. Я прямо жду не дождусь.
— А подождать придется!
Это дом моего отца? В пятницу вечером на Салмон-стрит, 22, царит совершенно чуждая этому месту атмосфера домашнего уюта и буржуазной безмятежности. Будто в рекламе оказался.
— Что происходит? — интересуюсь я.
Я спрашиваю достаточно тихо, чтобы меня не было слышно, и отец мог так же тихо все объяснить, но он безучастно смотрит на меня, будто пункт о приветливом общении с мамой не былвычеркнут из брачного договора.
— Желаешь выпить, Габриель? — спрашивает он, подождав, пока мой вопрос растает в воздухе.
— Я бы не возражал, — отвечаю я, мысленно вздрагивая и убеждая себя в том, что в моем ответе подразумевалась ирония, просто я был слишком удивлен его поведением.
Отец отходит к совершенно ужасному застекленному шкафчику годов семидесятых, хотя кажется, будто он стоит здесь еще с пятидесятых, и берется за позолоченную ручку.
— Виски? Джин с тоником? Водка? Вино? В холодильнике еще лимонад есть…