Время своих войн-1
Шрифт:
Иудею ненавистно всякое проявление таланта, если оно проистекает не из их среды. Главным образом по причине, что это ломает представление о том, что только иудей является человеком - все остальные - животными, предназначенными для его существования. Талант животного, выпадающий за рамки предназначенной деятельности - это некое "надприродное" несоответствие, и иудей ищет в нем частицы собственной крови (впрочем, найдя, не уравнивает с собой - кровь нужна только для объяснения), во всех иных случаях, предназначая на заклание, а не удается убить, пытаются уничтожить иным образом - умолчанием или
Незаурядный талант (впрочем, какой талант бывает заурядным?), всякого гения, которого нельзя "умолчать", пытаются приручить подсовывая ему своих блядей, а с ними и идеологию племени, поскольку капля камень точит, а слеза подобно кислоте разъедает. Постельное вливание в уши способно сделать из мужика что угодно. Главное, чтобы вовремя, с хитрым постоянством... Есенина "перевербовывали" по всякому: и постелью, и алкоголем отучали от русскости - чтобы презирал ее, не раскрывал ее потаенной красоты, влился в когорту космополитов, рушил, подобно Маяковскому, "кувалдой стиха", растаскивал, растрачивал все и себя, ища в русских грязь, вынося ее на публичность... Частью и преуспели, отсюда блядский стихотворный период. А под то гуляло и приписанное ему, как и приписанное Пушкину - ведь, если оступился, можно довесить, дорассказать про падение поэта, про кувыркание и барахтанье, даже если его не было. Ведь оступился же?..
Извилина едва ли замечает, что опять мыслит вслух...
– Это тебе не "белые колготки", как в Чечне, это - "черные чулки" - на порядок страшнее, - комментирует Сашка.
– То, что страшнее, я видел. За кого, кстати, страшненьких своих выдают, если красивеньких под нас стелят?
– спрашивает Леха.
– За своих.
– В два конца, значит, породу улучшают?
– Вербовка постельная самая надежная на все времена - слабы мы пока на "передок", вербовка потаканием желаний, развитие низменных инстинктов, восхищением нездоровыми отклонениями...
– Слушай, а негритоски эти Седого нам не перевербуют на Африку?
– волнуется Миша.
– Налейте Мише - дело говорит!
– Если две разом, то не перевербуют. Две бабы, да одногодки, меж собой ни за что не сговорятся - даже про то как в оборот взять мужика. Если только не женка с тещей! Промеж этих и черта не промунешь!
– внезапно трезвее трезвого говорит Леха.
– Тогда, в чем дело? Уже перетирали. Обеих ему и отдали - на утешение и согрев боков. Так, Казак?
– Поглядеть бы только сначала...
– говорит Миша, словно не Седого, а его судьба сейчас решается.
– Ага! А потом попробовать, с погляденья сыт не будешь!
– развивает логическое мышление Сашка-Снайпер.
– Седой, не слушай непутевого, бери не глядя!
– В самом деле, пусть поработает с двумя, - соглашается Казак.
– Глядишь, в третьем поколении Пушкин получится. Извилина,
– За него только в стихах.
– А иного и не просим!
Извилина читает "бессмертники" от внука "Ибрагимки", чей дед Ибрагим Петрович Ганнибал, уроженец Эритреи, где пришлось топтаться всем им, крестник царя Петра, был черен, как смоль, а внук, не слишком уж и выбелев, стал гением, служащим прославлению и утешению России, как никто доказав, что не кровь, а дух! Тут же, воспрянув, вспоминает его озорной цикл, разыгрывая "Графа Нулина" в лицах.
Нет ничего проще, чем запомнить стихи... Они словно созданы для этого. Сухим горлом пригубляет вина прямо из бутылки и снова декламирует известное застольное:
Бог веселый винограда
Позволяет нам три чаши
Выпивать в пиру вечернем.
Первую во имя граций
Обнаженных и стыдливых...
– Были же поэты!
– Это не поэзия - возражает Извилина.
– Это игрушка, пустячок от гения. Просто моменту соответствует - нашему душевному настрою и пониманию.
– Точно-точно!
– поддерживает его Петька-Казак.
– Как там у тебя?
– У него?
– У нас!
Тут Петька-Казак обильно начинает сдабривать Пушкина собственной отсебятиной, характеризуя муз - всех до одной, и призывая пить за каждую в отдельности. Наконец-таки, вырвавшись из их заманчивого плена, просит Сергея вернуться к поэту, который, судя по оставленным запискам современников, разбирался в этих делах лучше.
Посвящается вторая
Краснощекому здоровью,
Третья дружбе многолетней...
– А мы как-то наоборот начали, - разом грустно и философски огорчается Миша-Беспредел.
– Сразу с третьей на баб перепрыгнули, где и застряли...
– Миш, тебе какие женщины больше нравятся? Толстые или тощие?
– Усредненных нельзя любить?
– Действительно, ну ты, Лексеич, и сказал. Это же все равно что корову с конем сравнивать. На корове не поедешь, коня доить не будешь...
– Зато, в этом вопросе есть то, что всех нас уравнивает!
– Это что?
– А, рога!
– Тьфу! Вот брякнул...
– Може пободаемся?
– Бычий обычай под ум телячий!
– И наши рога на торгах бывали!
– нарочно ли бьет в больное, судача пьяное, терзая за душу, про то - что собственным их гражданским женам, когда они в командировках, настолько в невмоготу, что...
Перед ловеласами не устоять, хоть как там пугай! По себе и знают. Сколько их на всю жизнь охромело, а не пример! Они ли, другие, туда же - на "сладкое". Леха сам таким был, теперь сполна хлебал...
– Китурку застегни - хозяйство растеряешь!
Речей застольных не переслушаешь. Гуляют собственной, понятной только им чередой, хмельные образы...
Всякого пьяного черт раскачивает на отвагу. Случаются отважные в полной трезвости, но столь мало, что впору на учет ставить и допрашивать - откуда ты такой выискался "вымирающий вид"? Подавляющему большинству просто ни до чего нет дела. До той самой поры, пока приходит время садиться на сковородку...