Время терпеливых (Мария Ростовская)
Шрифт:
Воевода подумал.
— Сделаем. Как стемнеет, княже. Чтобы до утра успели отойти подале.
Они взглянули друг другу в глаза.
— Завтра, Клычик, — ответил на невысказанный вопрос князь. — Ну, может, ещё день детинец простоит. И то навряд ли.
Помолчали.
— Поеду я, Юра.
— Давай, Клычик, — князь вдруг усмехнулся. — Больно уж страшен ты ликом, воевода. Мыслю, оттого и не прорвались покуда поганые. Как увидят воеводу рязанского, так и назад.
— И ты не краше смотришься, княже, — ухмыльнулся в ответ на шутку
— Так и тут потому только держимся, — невозмутимо ответил князь Юрий.
И они разом расхохотались. Вот ведь как интересно устроен русский человек, подумал князь Юрий. Вроде как не до смеха теперь… А вот чуть легче стало.
…
— … Тихо!
Рязанский детинец невелик, и ворота больше похожи на двери — конному не проехать, только пешему. Впрочем, толщина у воротин порядочная, и поверх толстых дубовых плах густо нашиты крест-накрест хорошо прокованные железные полосы.
Бабы и ребятишки, притихшие и серьёзные, неслышными тенями скользили во мраке, освещаемые только отсветами пожаров, бушующих повсюду в городе. Даже младенцы не хныкали, будто проникшись серьёзностью предстоящего дела.
— Сюда давайте. Да пригибайтесь, слышь-ко, тут притолока низкая, все лбы поразбиваете.
Тяжёлая низенькая дверца, окованная железом, разом отсекла внешний шум. Здесь, в подвале, он сливался в еле слышный глухой гул.
Вход в потайной ход был замаскирован под колодец. Первым нырнул в колодец молодой парень-дружинник, ещё вечером проверявший исправное состояние подземного хода. Второй изготовился подать ему горящий факел.
— Да не факел, дурень! — рыкнул Клыч. — Задохнутся они там с факелом-то. Свечи давай! Так, ты первая пошла, бабонька.
Совсем ещё молодая женщина, державшая за руку мальца лет четырёх, беспомощно оглянулась.
— Ну! — рыкнул воевода. — Да не бойся, дурёха, тут сажени нету!
— Ой, мамочка! — бабёнка перекрестилась и разом ухнула в лаз.
— Мальца её давай!
Парень-дружинник подхватил мальчика под мышки.
— Я сам! — громко заявил малыш. В подвале плеснуло смешком, хмурые лица чуть просветлели.
— Эко сам! — пряча улыбку, сказал Клыч. — Сам будешь там, а тут я воевода. Давай, не задерживай! Ропша, ты принимай там!
Один за другим беглецы исчезали в зеве «колодца», сразу уходя в лаз.
— Чего встала?
Высокая женщина с длинным, суровым лицом остановилась перед самым «колодцем», держа на руках младенца.
— Не пойду…
— Давай скорей, дурища!
— А ну не трожь! — повысила голос баба. — Муж мой тут полёг, и я при нём останусь. В лесу не выжить Лелько моему. А без дитя да без мужа… и без Рязани родной, без дома, без ничего… не надо мне.
Воевода взглянул ей в глаза. Ни малейшего следа безумия.
— Как знаешь. Отойди тогда.
… Стены узкого лаза давили с боков и сверху казалось, вот-вот масса земли проломит деревянную крепь. Пламя свечей скупо освещало толстые жердины, обожжённые
Весея шла, как все, гуськом, впереди маячила спина незнакомой женщины, позади, уцепившись за подол, топал сын. После кошмара последних дней, бушующих непрерывных пожаров, шипящего полёта огненных горшков и шума круглосуточной битвы этот подземный ход казался ненастоящим, будто сон. Вот идти бы так и идти, день идти, и ночь…
— Мама… Далеко ещё?
— Тсс… Нет, Онфимка, не далеко уже, я чаю.
Ход кончился внезапно. Шедший впереди парень-дружинник поднялся по короткой лестнице, приставленной к стене сруба. Повозился, отодвигая засов, и откинул крышку внешнего лаза. В спёртую подземную духоту пахнуло морозным воздухом. Сапоги парня исчезли, и вместо этого появилась свесившаяся сверху голова.
— Давайте сюда, только ни звука…
Выбравшись, Весея оглянулась. Место для выхода было выбрано удачно — в неприметной балке с крутыми, заросшими непролазной еловой порослью откосами. До стен Рязани отсюда, должно быть, больше версты, но даже сюда доносился шум битвы.
— Ну, бабоньки, в путь. До утра далече быть надобно.
Стараясь не шуметь, цепочка беглецов двинулась сквозь ельник, проваливаясь в глубокий уже снег.
…
— Я доволен тобой, Елю Цай. Тебя ждёт награда.
— Твоя похвала для меня высшая из всех наград, о Повелитель! — китаец склонился перед сидевшим на коне Бату-ханом.
— И тебе не нужно даже золота, Елю Цай? — лукаво сощурился молодой монгол.
Елю Цай сокрушённо вздохнул.
— Если кто-нибудь скажет тебе, что ему не нужно золота, мой повелитель, этот человек либо бессовестный лжец, либо сумасшедший. Зачем тебе такие люди?
Бату-хан засмеялся визгливо и тонко.
— А вот моему славному Сыбудаю не нужно золота, как он говорит. Всё, что ему нужно — посмотреть на Последнее море. Так кто он, лжец или сумасшедший?
Китаец прикусил язык. Ведь давал себе зарок не говорить ни единого лишнего слова. Хотя как угадаешь? Лишнее скажешь, плохо, не скажешь нужного — ещё хуже…
— Разумеется, сумасшедший, о мой повелитель. Как все великие прорицатели. Разве нормальному, обычному человеку под силу узреть то, что видит славный Сыбудай?
— Иии-хи-хи-хи! — залился смехом Бату. Осадный мастер незаметно выдохнул. Пронесло… Опасная шутка прошла.
Мимо прошла новая волна монгольских воинов, шедших на штурм в непривычном для степняка пешем строю. Всё войско было разбито на девять волн, сменявших одна другую. Рязанцы же бились бессменно, вот уже пятые сутки.
К Бату-хану подскакал Джебе.
— Всё, мой Повелитель. Они выдохлись. Завтра утром, на рассвете, мы войдём в город, и ещё до заката коназ Ури будет брошен к твоим ногам, привязанный к палке, как степной волк.