Время терпеливых (Мария Ростовская)
Шрифт:
Теперь Борис затаил дыхание, и княгиня, оставив вязание, пристально глядела на книжника.
— Тринадцатого июля семь тысяч семьсот двадцатого года [1212 от р. Х. прим. авт. ] вышли они в поход, и вёл их тайной тропою местный житель, простой пастух Мартын Алаха, знавший в тех местах все козьи тропки наперечёт. Мусульмане же, ожидая их с другой стороны, отдыхали после трудного перехода, расположившись станом в долине речки с названьем Толоса.
Савватий помолчал, наслаждаясь вниманием слушателей.
— И вот настал час отмщения
— Когда это было? — спросила внезапно Мария.
— Да вот, как раз в тот год зачали тебя, госпожа моя, — смешал строй повествования Савватий.
— Ну, мама! — не выдержал княжич. — Интересно же! Дальше что было, дядька Савватий?
— Дальше? Хм… — книжник откашлялся. — С той поры бьют христиане мавров нещадно, а те только утираются, сдачи-то нечем дать. Сломали становой хребет им. Уже почти все города, некогда маврами взятые, назад отбиты. И главный город, столица Кордова в прошлом году пала. И лампы те, про которые я рассказывал…
— Которые из колоколов соборных отлили? — не выдержал, встрял Борис.
— Точно! Так вот, лампы те назад пошли тем же путём, токмо уже на спинах мусульманских пленников. Теперь их обратно в колокола перелили.
— Про нас это, — вновь заговорила Мария, глядя мимо собеседников невидящим взором. — Ведь про нас это прописано, отче Савватий! Вот ведь смогли же в земле той все христианские владыки плечом к плечу встать! А мы?
Княгиня сжала руки.
— Вон Рязань уж осадили полчища поганых. Разве можно медлить?
Дверь в библиотеку распахнулась, и в обитель мудрости вошёл князь Василько.
— Знал, где искать. Думаю, где же быть им, как не у отче Савватия?
— Что? — встала Мария навстречу мужу, безошибочно угадав неладное.
Василько помолчал, кусая губы.
— Дело дрянь, Мариша. Рязань пала.
— Как пала? Уже? — довольно глупо спросила Мария.
— Вот так, Мариша. Пять дней простояла всего в осаде. Так что собирай мне на дорогу чего-нито. Во Владимир еду, сейчас прямо.
…
— … Не нравится мне это, Евпатий. Больно тихо.
Евпатий хмуро глядел на короткие язычки пламени, пробивавшиеся из нодьи [два бревна, положенные рядом, разжигаются вместо костра. В отличие от костра нодья почти незаметна даже ночью. Прим. авт.]. Черниговский сотник был, разумеется, прав. Конечно, до Рязани отсюда ещё довольно далеко, но неужели осаждающие настолько беспечны?
— Далеко до города. Не слышно в лесу осады, лес звуки гасит, — возразил Евпатий, зная, что неправ. Но надо же что-то говорить,
— И зарева не видать. Неуж ничего не зажгли поганые?
— Значит, тушат пожары быстро. Не дают город спалить.
— И дозоров нигде нет.
— А ты мечтаешь, видать, на дозор напороться? — озлился Коловрат.
— Да ты на меня не злись, воевода…
— А ты не нуди, Станьша! Заладил… Место тут глухое, оттого и дозоров нет. Вот сейчас разведка придёт, и двинем к лазу. Коней, правда, в лаз не провести, так что отгоним до поры. Да ты не морщись. Есть тут такие места, сроду не найдут поганые. Отстоим Рязань…
— Разведка вернулась, Евпатий… — возник из темноты ратник-черниговец.
— Сюда давай их! — всем телом повернулся к говорившему Коловрат.
Следом за ратником в скупом свете нодьи показались две фигуры в белом.
— Ну что там? Можно скрытно к месту подойти?
Разведчики угрюмо молчали.
— Чего? — Евпатий сглотнул. — Говори, ну!
— Не нужно к лазу потайному идти, воевода. Пусто кругом.
— Как пусто?! Очумел?!
— Так вот и пусто. Нет больше Рязани, Евпатий. Совсем нет.
… Кони осторожно ступали по грязной, смёрзшейся корке, покрывавшей бывшую улицу. Мелкий, колкий снежок сыпался с тусклого предутреннего неба. Казалось, рассвет не желал заниматься, и солнце не хотело вставать над этим миром, дабы не видеть жуткой картины…
Посреди улицы, вытянув перед собой руки, пошатываясь, брёл человек, натыкаясь на головни, оставшиеся от заборов. Из одежды на нём была только рваная ряса, ничем не подпоясанная. Вместо глаз у человека зияли кровавые ямы, но Коловрат узнал его.
— Варлам! Ты это?
Человек повернул голову на звук.
— Русские люди? Откуда?
— Я это, Евпатий. С подмогой вернулся из Чернигова.
Губы монаха-толмача, запекшиеся чёрной коркой, искривились.
— Поздно, Евпатий. Нет Рязани, и помогать некому. Разве токмо мёртвых хоронить.
Монах столбом повалился навзничь, и вокруг него тут же сгрудились рязанцы из отряда воеводы — многие витязи знали Варлама лично.
— Шубу ему дайте!
…Ворота родного дома Евпатия лежали на земле, сбитые с петель. Ещё уцелели толстые воротные столбы, да криво торчали головни-остатки могучего тына. В воздухе ещё витал едкий запах гари, но дыма уже нигде не видно.
Прямо на земле, нелепо раскидав руки-ноги, как брошенная тряпичная кукла, валялась служанка, тётка Поля. Голова была странно перекошена, замёрзшая чёрная лужа вокруг — очевидно, женщину убили ударом кистеня.
А немного поодаль лежала совершенно голая молодая женщина с распоротым от паха до груди животом. Лицо женщины было исклёвано воронами, но Евпатий узнал её.
— Ксеня…
Мир вокруг завертелся и погас.
… Первое, что почувствовал Евпатий — холодное и мокрое касается лица. Открыл глаза. Вокруг теснились хмурые лица.