Время в долг
Шрифт:
– Ну, что он сказал, что он сказал? – допытывалась Мария, заглядывая в оттаявшее лицо подруги.
– Все хорошо, Марусенька, все хорошо! Жив!
– А может, хром будет на руку или ногу, чего же хорошего? – быстро вставила Марфа Петровна.
Светлана нетерпеливо отмахнулась:
– Типун тебе на язык, мамуля! Маш, давай вызовем твоего Пробкина, он больше скажет… Звони!
– Не надо… – Мария опустила ресницы. – Я его давно не видела.
Марфа Петровна взяла ее за подбородок.
– Ну-ка, посмотри на меня, девонька! Глянь, глянь… Чего роешь землю очами? Оттолкнулись мягкими местами? Да? Бросил непутевую?
Мария опустила голову еще ниже. По-своему внимая жестким словам Марфы Петровны, этой еще молодой старухе, она с ужасом в какую-то долю мгновения представила себе, что Семен ушел навсегда, а вместе с ним ушли из жизни счастливые вечера, запах его табака, синева его кителя, его глуховатый голос, сильные руки… Нет, она не могла поверить в это. И, вскинув голову, дерзко посмотрела на Марфу Петровну:
– Я привезу вам цветочки с Кавказа!
– Жду в пятницу, вместе сходим к Васильку, – сказала Светлана.
– Обязательно! – Мария сделала ручкой. – Пока! Счастливо оставаться, тетя Марфа, пеките пирожки.
– Иди, иди! – отвернулась Марфа Петровна. – Пирожки будут с кукишем!
Она присела на краешек стула и пригорюнилась. Дочь своевольничала. И в кого такая выродилась? В кого же, как не в нее да в отца. Ох и жуткая смесь получилась: непослуха, гордыня закраин не знает, приличия, веками спахтанные, – побоку! Как не хотела Марфа Петровна, чтобы Светлана повторяла ее жизнь! Ведь когда-то и она, юная колхозница Марфинька, была мечтательницей, веселой фантазеркой и считала, что если и отдаст кому-нибудь свое сердце, то только моряку или летчику, ну, в крайнем случае, известному артисту, красивому, конечно.
Началась война. Приехали к ним в колхоз курсанты, и среди них рыжий верзила Мишка Кроткий. Помогутней даже был, чем Маруськин Семен! Всего несколько вечеров и ночек погуляли, да засели они в сердце навечно, как ржа в железо. И сладко, и больно, и нет сил ждать. Бросила колхоз, на медицинские курсы в город подалась. Думала, может быть, в каком госпитале увидит Мишу. Хоть покалеченного, а любого. Грех ведь, а желала ему тогда маленькой, легонькой пульки! Ухаживали полковники даже, она же хотела видеть только своего рудого хохла. Из-за него и ближе к авиации подалась – в зенитчицы. Вещун-сердце не подвело: на одном из охраняемых аэродромов встретился ей битый и мятый войной капитан Кроткий. Снаружи капитан, а внутри все тот же охочий до грубоватых ласк Мишка-сержант. «Войной прикроется – поберегись!» – говорили более опытные подруги. Слова есть слова, а свидания у железных лафетов на дежурстве и в подгорелых черемуховых рощах кружили голову, как ранняя цветень.
Капитан Кроткий не прикрылся войной. Она кончилась через месяц после фронтовой свадьбы, и муж перешел в гражданскую авиацию.
Первые годы пролетели во взаимных ожиданиях, в нетерпкой, но доброй семейной любви. Отлучки мужа она называла «паузами» и заполняла их учебой в вечерней школе. Радостно было показывать супругу дневник с круглыми пятерками. В ее памяти навсегда остался заведенный порядок встреч: дневник на столе, бутылка розового шампанского, обветренное, коричневое лицо мужа около ее счастливого и, наверное, немножко глупого лица.
Но однажды самолет
Вот тогда-то и начала глотать ее сберкнижка рубли, обставляться дорогими вещами полупустая квартира, полки стали постепенно гнуться от книг с золочеными переплетами, в серванте заблистал холодными гранями хрусталь. В день прилета она с трепетом смотрела на далекий горизонт, а вечером, когда муж засыпал, считала принесенные им деньги. Школу бросила, неустанно повторяя знакомым: «Пока он летает, не до учебы!»
Вскоре Кроткого повысили в должности. Приняв командование подразделением, он стал меньше летать, больше бывать дома. Это принесло успокоение Марфе Петровне. А когда муж стал частенько прикладываться к вину, грубить по пустякам, переселился в отдельную комнату, Марфа Петровна решила: «Нервы! И все проклятая работа!» Она чувствовала, что старится от вечного ожидания черного дня, – ожидание заполнило ее и плескалось где-то у самого края. Ночами, одиноко подремывая в мягкой душной постели, она все чаще видела этот край, острый, зазубренный…
Теперь Светлана повторяла ее ошибки. Самое дорогое для нее существо на свете, дочь, качалась на краю пропасти. Познакомясь с Тумановым, она встала на ту первую ступеньку, с которой начались все беды Марфиньки. Она шагала к пропасти даже быстрее, чем Марфинька. Светлану ждало позднее разочарование, вечная неудовлетворенность жизнью и страшное – одиночество.
Из тусклого глаза Марфы Петровны выкатилась слеза, капелешная, быстро вытянулась по мягкой щеке в мокрый волосок.
– Нет, этому не быть! – С неожиданной силой стукнув кулаком по столешнице, Марфа Петровна закричала Светлане: – Не пойдешь! Никаких больниц! Привяжу к шкафу, бесстыжую!
И услышала спокойное:
– Валерьянка в шкафчике, мама. И причешись, пожалуйста.
Глава четвертая. Трудные дни
Аракелян имел обыкновение в конце дня обходить стоянки самолетов и бригады ремонтных мастерских. Выросший в горах, где кусочек хлеба добывался потом, он через всю жизнь пронес уважение к простому труду. Ему приятно было утомление хорошо разогретых мышц, чувство полного дыхания, которое всегда уходит, если просидеть несколько часов в кабинете. Приятно было чувствовать, что и с одной рукой, милостиво оставленной войной, ты не выбыл из рабочего строя.
Только что, перенеся тяжелые лопасти вертолетного винта из склада на стоянку, он сел вместе с мотористами и механиками в курилке, затянулся крепким дымком махорочной папиросы и стал слушать, как пожилой авиатехник Иванов, слегка заикаясь, читает свежий номер многотиражки «Крылья Родины». Тот быстро, скороговоркой прочитал передовицу и вдруг сказал:
– А вот тут, кажись, про нас!
– Осчастливили?
– Да нет, с перцем, кажись.
– А ну, что там?.
Иванов пробежал глазами статью и с улыбочкой спросил у Аракеляна: