Время, вперед !
Шрифт:
Начальник ссылался на инструкцию.
Корнеев говорил о повышении производительности, о темпах.
Начальник говорил о французской борьбе.
Они говорили на разных языках. Они повышали голос до крика и понижали его до хриплого шепота.
Они стояли друг против друга, с ног до головы покрытые цементной мукой, как мельники, с бледными, возбужденными, грязными лицами и сверкающими глазами.
Только у начальника глаза были холодные, стеклянные, а у Корнеева живые, карие, слишком покрасневшие и немного опухшие.
Два
Но - грохнул по телефону Кутайсов, и начальник сдался.
– Сорок бочек. Подписывайте накладную. Состав у вас есть?
Состава не было.
Кутайсов обещал по телефону, - сейчас состав будет. Но его не было.
Каждую минуту Корнеев выбегал из пакгауза и смотрел вдоль рельсов.
Его валил ветер. Ветер бил в лицо песком и землей.
Корнеев нервно подергивал носом, кашлял. На глазах стояли горькие, розовые слезы. Он не мог их сдержать. Они текли по щекам, развозя грязь. Он облизывал потрескавшиеся губы и чувствовал на языке их соленый вкус.
Глухие железные шторы бурана с грохотом поднимались и опускались.
Мелькала знакомая жалкая станция: два разбитых, заржавленных по швам зеленых вагона с шаткой деревянной лестничкой.
Буран рвал в клочья красный, добела выгоревший лоскут, качал палку.
Буран качал колокол. Колокол часто и беспорядочно звонил, бил как в набат.
Но путь перед станцией был свободен, рельсы страшно и непоправимо пусты.
Состав подошел медленно, с громадным трудом преодолевая напор воздуха.
С паровоза на ходу соскочил Слободкин.
– Что же вы! Что же вы!
– закричал Корнеев.
– Что же вы там волыните! Давай, давай, давай!..
– Ну и люди, будь они трижды прокляты, - сказал Слободкин, окая.
Наружно он был совершенно спокоен.
– Прямо-таки из горла пришлось вырывать состав... Собаки!..
Он с трудом переводил дух. Дышал тяжело. По его молочно-голубой выбритой голове и по коричневому лицу струился пот. Очки были мокрые, грязные. Одно стекло треснуло.
– Разбило какой-то щепкой, будь оно неладно!..
– Давай-давай-давай!
Бригада грузчиков выкатывала из пакгауза растрескавшиеся, дымящиеся бочки.
Буран резко изменил направление и шагал назад - с востока на запад - по чудовищным следам своих семимильных сапог.
Теперь он бешено дул в хвост состава.
Он гнал состав, нажимал на паровоз. Паровоз катился, как под гору.
Но дым, вырванный вихрем из голенища трубы, все же опережал паровоз. Паровоз не поспевал за дымом. Вывернутый дым тащил за собой состав, застилая путь.
Корнеев и Слободкин сидели, шатаясь, на бочках.
Мимо мелькали шлагбаумы, будки, бараки, опалубки. Лошади на переездах вставали на дыбы. Из неплотно завинченных термосов лезла лапша - куда-то на участок везли горячий ужин.
Бежали люди в черных очках.
Участки поворачивались
Легкой, упругой, длинной иноходью пронесся в черном облаке слон с прикованным к ноге бревном. Бревно прыгало по кочкам, по насыпям, по штабелям материалов.
Слон остановился, как вкопанный, на переезде. Паровоз обдал его дымом, паром, свистом, жаром железной копоти.
Слон шарахнулся в сторону, сбежал в котлован и напоролся на экскаватор.
"Марион 6", весь окутанный бурым дымом, стоял с опущенной стрелой и ковшом, вгрызшимся в почву.
Слон оцепенел, по колено в рыхлой глине.
Он растопырил уши и поднял хобот.
Экскаватор загремел цепью и поднял вверх стрелу. Слон затрубил.
Экскаватор свистнул.
Так они стояли друг против друга, с поднятыми хоботами, - два слона, один живой, другой механический, - и не хотели уступить друг другу дорогу.
И у живого слона дрожали раздутые ветром уши и дико блестели налитые кровью маленькие, подвижные, как мыши, сумасшедшие глазки.
Состав шибко пробежал мимо.
– По улице слона водили, как видно, напоказ!
– сказал Слободкин солидным басом сквозь ветер.
И захохотал.
Корнеев обнял его за плечи:
– Чего хорошенького написал, Слободкин? Чем порадуешь? Поэму какую-нибудь новую? Когда читать будем?
Слободкин махнул рукой.
– Какие там, брат, поэмы, когда я с этим гадом в диспетчерском управлении два часа битых исключительно матерно объяснялся. Другого языка не понимает, кроме матерного. И так каждый день. А ты говоришь - поэма.
Помолчали.
– А твои как дела, Корнеич?
– Мои дела, брат...
Корнеев потянул ремешок часов.
– Без двадцати девять, - сказал он и подергал носом.
– Опаздываем, опаздываем.
Он отвернулся. На глазах стояли едкие слезы.
Буран продолжал кружить с неистощимой силой и упорством.
На переезде у тепляка копились транспорт и люди.
К составу бежал Маргулиес, держась за очки, косолапо роя землю носками сапог.
– Что же вы, черти! Из-за вас десятую минуту стоим! Режете!
Налетел Мося:
– Давай! Давай! Дава-а-ай, в бога душу мать!
Он был невменяем. На его опрокинутом, зверском, огненном, грязном лице сверкали добела раскаленные глаза.
Ищенко на ходу вскочил на площадку и рванул бочку.
– Сто-о-ой!
Состав остановился. Но не сразу.
Он под напором ветра прошел слишком далеко и остановился как раз против настила, отрезав от бетономешалки щебенку.
– Наза-а-ад! На-за-ад!
– Стой! Стой! Куда, к черту, назад!
Назад тоже нельзя. Сзади все завалено арматурой - невозможно выгружать.