Время жестоких снов
Шрифт:
– Но… Ведь Мышеград все еще существует? Разве это не означает, что такие путешествия безопасны?
– Не совсем так. Моя теория предполагает, что вселенная может вынести определенное число мелких изменений. Это как с камешками – если бросить под колеса горсть щебня, локомотив проедет по ним и никто из пассажиров этого даже не почувствует, но если щебня окажется больше – скажем, целый холм, – поезд наверняка сойдет с рельс.
– Тогда зачем этот эксперимент, если вы так ничего и не узнали?
– Потому что я вскоре узнаю, – ответит Костшевский с непоколебимой уверенностью гения. – Из моих расчетов следует, что эксперимент
– До полуночи? – переспрошу я.
И услышу в ответ:
– До полуночи.
Весь следующий день я буду ошибаться в подсчетах настолько, что другие чиновники, с беспокойством глядя на мое бледное лицо и трясущиеся руки, станут спрашивать, не приболел ли я часом. Я, естественно, буду это отрицать и только обеспокоенному Михалику открою часть плана.
– Я намерен исправить зло, которое причинил, – скажу я за кружкой пива.
Михалик горько рассмеется, тряпка в его руке на миг замрет в своем сизифовом странствии по изгвазданной стойке.
– Это никогда не удается.
– Ох, а вот мне удастся, – заявлю я высокомерно. – У меня есть способ, каким прежде никто не обладал.
А потом замолчу и, вопреки расспросам (не слишком-то, признаюсь, настойчивым), не скажу более ни слова.
Это случится за день до главных событий. Сперва, используя рассеянность Костшевского, я вытащу из его кармана связку ключей, сделаю дубликаты, а оригиналы возвращу на место. Потом приобрету в еврейской лавке бутылку дорогой водки и коробку российских сигарет, каковыми подкуплю сторожа ночной смены, чтобы тот впустил меня в здание.
А потом настанет долгожданный момент. Вечером, дождливым и ветреным, словно созданным для воровских дел, я проскользну через грузовые ворота и, преследуемый могильным громыханьем грома, взойду на последний этаж, где располагается комната Костшевского. Принесенную из дому керосиновую лампу я поставлю на столике, за которым профессор совсем недавно угощал меня чаем, и сяду рядом. Ах, как же будут тянуться часы до полуночи – а скорее, тянулись бы, если б я действительно не знал, что меня ждет. Стану ли я следить за утекающими минутами или же, погруженный в размышления, в какой-то момент утрачу счет времени? Не знаю, даже мой железный самоконтроль и осознание весомости моих поступков порой меня подводят. Но я уверен, что когда настанет должный момент, я буду с натянутыми нервами считать удары больших конторских часов.
Первый, второй, третий… девятый… одиннадцатый, двенадцатый.
Я подниму керосиновую лампу и взгляну на Мышеград – целый и все такой же прекрасный, словно игрушка самого богатого и самого капризного ребенка. Некоторое время я буду внимательно наблюдать за мышами, как они бегают по улицам маленького города по своим животным делам, порой поднимаясь на задние лапки и глядя на меня черными глазками-пуговками.
– Живые, по-прежнему живые, – прошепчу я, а потом сделаю то, что планировал уже трижды. Пройду сквозь окно в прошлое.
О том, что будет дальше, любезный читатель, ты, полагаю, уже догадываешься.
Следующие дни будут предсказуемы, словно дни запертого в монастыре монаха. Наперед знакомые действия и слова – все эти страшные слова, которые следует произнести. Один-единственный раз, еще не понимая угрозы, я имел шанс что-то изменить, но и тогда, да простит меня Господь, моя подлая натура взяла верх. Я сумел лишь написать анонимное письмо, которое все равно никого не спасло, а Марию я подвел дважды: когда жил еще как простой человек – и когда впервые вернулся в прошлое с искренним намерением исправить причиненное зло. Теперь, уже зная все, я боюсь любого отступления от навязанной мне силой предназначения роли. Сколько раз я хотел оборвать эти мучения, невзирая на масштабы трагедии, какую это вызовет! Но всегда случалось что-то, что позволяло мне вытерпеть следующий час: девочки, обнимающие друг друга в углу мерзкого кабака, красота чайницы Стаси, которая ежедневно в полдень идет по нашему залу, толкая перед собой тележку с пыхтящим самоваром, или же, наконец, та забота, с которой старый Михалик расспрашивает о здоровье жен и детей всех своих клиентов.
Поэтому я жду дня, когда окажусь на краковских пустырях и побегу в сторону пылающей «Королевы Ядвиги», жду, пока меня толкнет – казалось бы случайно – Костшевский, такой же несчастный узник времени, как и я. Отягощают ли убийства и его совесть? Я никогда не буду в этом уверен, но полагаю, что да, поскольку как бы мы могли жить на этом свете иначе? И как долго мы еще выдержим? Но даже если и выдержим, раньше или позже возраст возьмет свое, и в какой-то момент уже наши морщины и поседевшие волосы поколеблют чаши весов.
Поэтому я жду конца мира и снова слышу, как Костшевский произносит свои четыре ужасных слова:
– Ошибка. Мышеград был уничтожен.
Перевод Сергея Легезы
Алексей Караваев. Случай со страусами
Было хорошо.
Циклопическая сковорода с яичницей напоминала озеро, окруженное лесом бутылок и скалами банок. Парила тарелка с картошкой, колбаса художественно возлежала плитами, лучок зеленел в самых неожиданных частях стола, и совершенно безумно смотрелась у сковороды открытая двухлитровая банка варенья с торчащей ложкой.
Андрюха воздел стакан и провозгласил:
– Накатим же губастого!
Славка влил в себя очередную порцию адовой местной настойки – «экстракт яичников летучей мыши», как отрекомендовал ее начитанный Андрюха, – содрогнулся и заглотил картофелину с перышком лука.
Все было очень хорошо.
Уже впадая в философически-теплый алкогольный транс, Славка неожиданно подумал о затейливости жизненных путей. С Андреем он познакомился миллион лет назад, на университетской абитуре. Тот поступал на физфак – там был самый низкий проходной балл, и Андрей питал надежды, а Славка шел на биолого-почвенный. Андрей сдал на тройки, Славка на пятерки, и оба поступили.