Время золотое
Шрифт:
Бекетов чувствовал, как посланный сигнал заставляет трепетать всю невидимую паутину, в которую ударило пролетавшее насекомое.
– Чегоданов маньяк, который повсюду видит еврейский заговор. Он верит в то, что Россия стала объектом грандиозной геополитической спецоперации под названием «Вторая Хазария». Суть ее в том, что еврейский мир чувствует свою обреченность. Государство Израиль задыхается в арабских тисках. Планирует перенести свой центр в Россию, ибо здесь когда-то существовало Хазарское еврейское царство. Чегоданов видит в каждом еврее агента, который способствует реализации этого плана. Подавляет русскую культуру,
– Но это же дичь! Черносотенство! Маниакальная ксенофобия! – Резинка в мелькавших пальчиках Шахеса превратилась в маленький вихрь, а сам он покраснел до ушей и начал грассировать так, что речь его стала похожа на свист дрозда или свиристеля. Он вынужден был замолчать. Перевел дух и продолжал говорить, стараясь бережно обходиться с согласными. – Но это действительно паранойя, которая не оставляет русских сто лет. Какой еврейский заговор? Какая Хазария? Евреи влились в русскую жизнь и обогатили ее. Еврейские художники, музыканты, поэты. Еврейские врачи и ученые. Еврейские физики, которые создали русскую атомную бомбу и сберегли Россию, сберегли, если угодно, русскую государственность, которая бывает к евреям крайне неблагодарна. Мы должны быть вместе. В России столько ресурсов, которыми русские не умеют воспользоваться. Нефть, лес, алмазы, пресная вода, даже снег, изумительный русский снег. Русские ресурсы и еврейский ум обеспечат нам процветание.
Шахес моргал круглыми глазками, как обиженный ребенок, который собирался расплакаться. Бекетов тайно торжествовал. Шахес утратил осторожность, перестал скрываться, как улитка, в своем домике. Обнаружил свою беззащитную, пульсирующую мякоть.
– Вы абсолютно правы, Лев Семенович. – Бекетов выражал благодарность за это откровенное признание, которое совпадало с его, Бекетова, мнением. – Я объяснял Чегоданову. Русские и евреи – два мессианских народа, предлагающие человечеству свои символы веры. Идею совершенства. Но человечество отвергает эти символы веры и казнит евреев и русских за их мессианство. Русские и евреи несут неисчислимые траты, терпят гонения, нашествия, но не в силах отказаться от своего мессианства, вмененного им Богом. Так не настало ли время объединить наши усилия по исправлению рода людского? Наше мессианство и есть наш главный ресурс, а ум, о котором вы говорите, он не еврейский, не русский, а Богов.
Шахес перестал вращать резиновый стебелек. Молча смотрел на Бекетова. Обдумывал услышанное, сопоставляя с тем, что он думал, слышал и знал по этому поводу. А Бекетов смотрел на бело-розовое диво монастыря и вдруг вспомнил, как в детстве мама водила его в монастырь. Рассказывала о царевне Софье, Стрелецком бунте, и кругом была изумрудная весенняя зелень, золото куполов, старинные надгробия с именами генералов, советников, знаменитых писателей. И мама казалась такой красивой, среди весенних цветов и белых наличников.
Это воспоминание было острым, ошеломляющим. Вдруг обесценило все, ради чего он появился в этом кабинете. Лукавил, притворялся, вел мучительную, не имеющую скончания игру. Отказался от подлинной, искренней жизни, в которой присутствовала нежность к матери, влечение к умершему отцу, молитвенные мысли об усопшей родне, когда вдруг в ночи он начинал молиться о них. И эта молитва переносила его в чудесный край, где все они были живы, любили его, сберегали из своей таинственной дали, ждали
– Андрей Алексеевич. – Шахес прервал его воспоминания, вернул из солнечного изумрудного утра в серый холод московской зимы. – Мне кажется, вас что-то тревожит. Вы хотите мне что-то сказать.
– Вы правы, Лев Семенович, у меня есть серьезные опасения относительно того, как развивается предвыборная кампания. Кто наполняет Болотную площадь, чтобы поддержать Градобоева. Там непрерывно увеличивается число националистов и число левых, которые охвачены националистическими настроениями. Если под напором миллионной толпы власть, не дожидаясь выборов, падет и Чегоданов сбежит из Кремля, эту власть подхватят нацисты и ультралевые. И последствия будут ужасны. Террор, еврейские погромы, война всех против всех. Этот русский хаос никого не пощадит. Это меня ужасает, Лев Семенович.
– Такой сценарий очень и очень возможен. Союз левых и наци – это и есть национал-социализм. «Русский фашизм», в который никто не верил. – Резиновый отросток в руках Шахеса бурно вращался, рассылая сигналы бедствия. И эти сигналы принимали в правозащитных организациях, аптеках, творческих союзах, банках, на телеканалах и радиостанциях. Сообщество дельцов и художников, политиков и банкиров возбуждалось, консолидировалось, оборонялось, переходило в атаку, подавляя очаги и центры опасности. Так подавляет артиллерия скрытые огневые точки, давно нанесенные на военную карту. – Что же вы предлагаете, Андрей Алексеевич?
– Вы должны привести на площадь своих людей. Должны войти в ближайшее окружение Градобоева, чтобы получить от него преференции. Должны возглавить протестное движение. Ваши люди должны стоять на трибуне рядом с Градобоевым и оттеснить от него нацистов. В ваших рядах есть интеллектуалы, есть политтехнологи, есть бывшие министры и даже премьер-министр. Вы способны предложить будущему президенту Градобоеву стратегию и тактику, а если случится хаос, способны перехватить власть и оттеснить фашистов. В этом ваша историческая миссия, Лев Семенович, ваш вклад в русскую историю. Подумайте, Лев Семенович. Вы знаковая фигура. Вы лично должны появиться на трибуне и встать рядом с Градобоевым.
Щеки Шахеса под белесой щетинкой порозовели. Белые ресницы часто моргали. Курносый нос издал шмыгающий звук, и Шахес всем своим видом подтверждал свое прозвище Наф-Наф. Он засмеялся, сотрясая свой круглый животик.
– Вы хотите, чтобы я встал рядом с Градобоевым, который публично усомнился в подлинности дневников Анны Франк? Чтобы я встал рядом с этой деревенщиной Мумакиным, который заявил, что в окружении Ленина было слишком много евреев? Чтобы я оказался рядом с этим гомосексуалистом Лангустовым, чей флаг слишком напоминает флаг Третьего рейха? Чтобы меня, доктора философских наук, почетного профессора Иерусалимского университета, окружал этот сброд?
Шахес смеялся. И этот смех, это странное фырканье курносого носа, эти уничижающие слова фиксировал крохотный диктофон на груди у Бекетова. Шахес продолжал смеяться, тряся животиком, но постепенно смех его стал стихать, животик успокоился. И он задумчиво стал смотреть на Бекетова, словно отыскивал в нем какой-то признак, какую-то черту, позволявшую угадать вероломство, тайную интригу, куда Бекетов собирался его затянуть.
– А вы хорошо знаете Градобоева? – спросил Шахес.
– Не очень, – ответил Бекетов.