Время золотое
Шрифт:
– Мисс Оппозиция, к нам, к нам!
Но Елена вдруг заметила Бекетова. На его волосах блестел тающий снег. На нем было длиннополое пальто с небрежно затянутым поясом. Его лицо казалось худым и усталым, и эта худоба и бледность больно тронули Елену. Его глаза тревожно бегали по толпе, и она знала, что он ищет ее. Увидел, улыбнулся, махнул рукой. Но этот взмах показался нерешительным и усталым, а глаза, устремленные на нее, были печальны и неуверенны. И это вызвало в ней сострадание.
Они сидели в кафе у окна и глядели, как метет. Как в косой метели несутся автомобили, мелькают прохожие. Лица под меховыми шапками и платками возникали и исчезали, чтобы больше никогда не появиться. Это напоминало мгновенные рождения и смерти.
– Расскажи, как прошли встречи с Градобоевым моих протеже. Ты
– Еще какой прок! – Елена знала у Бекетова эти мгновения упадка, когда его кипучая энергия вдруг иссякала. Его неутомимый ищущий ум вдруг увядал, как увядают и иссякают солнечные струи фонтана. Казалось, его жизнь перемещалась из повседневной реальности в иную, где продолжал гореть его дух, светиться вопрошающий разум и где присутствовал кто-то, с кем было важно ему объясниться. В эти минуты Елена теряла его. Это пугало, с ней оставалась его хладеющая оболочка, а душа принадлежала кому-то другому, быть может женщине. И это заставляло ее страдать. Теперь же, испытав это былое страдание и ревность, Елена испугалась своих неисчезнувших чувств, своей не исчезнувшей к нему нежности. – Еще какой прок от твоих ухищрений! Во-первых, пришел Мумакин и просил у Градобоева, когда тот станет президентом, пост премьера. Они много шутили, Мумакин рассказывал, как разводит в деревне пчел, как собирает грибы. Напоследок рассказал анекдот про еврея, который пришел к врачу. Подарил Градобоеву авторучку. Градобоев после его ухода долго смеялся, назвал Мумакина «коммунистическим валенком».
– Но Мумакин приведет на митинг своих людей под красными флагами? – спросил Бекетов.
– Обещал, что вся площадь будет в красных флагах. Потом явился Лангустов. Сказал, что путь в Кремль – не через избирательную урну, а через Спасские ворота, которые нужно штурмовать. Сказал, что войну недаром называют «театром военных действий», и предложил превратить митинг в грандиозный политический театр, где схватка с ОМОНом – часть драматургии. Градобоев согласился, и Лангустов перед уходом подпрыгнул, ударил ножкой о ножку и, не прощаясь, вышел. Градобоев сказал, что он только что видел Плисецкую.
– На площади будет его кордебалет?
– В полном составе. Потом явился Шахес. Он был похож на улиточку, которая то прячется в раковинку, то высовывает рожки. Он предложил создать координационный комитет, в который войдут все представители оппозиции. Последовал перечень всех еврейских активистов и правозащитников, так что Градобоев вынужден был спросить, не является ли он, Градобоев, лишним в этом списке. Они поладили, и Шахес обещал выступить на митинге. Так что я тебя поздравляю. Твои усилия не пропали даром.
Бекетов прижал ладони к глазам и некоторое время сидел молча. Елена рассматривала его руки, вспоминая, как их целовала, и тогда между его длинными смуглыми пальцами выглядывал крохотный желтый лютик, милый луговой цветочек.
Он отнял от глаз руки и вздохнул:
– Я устал. Устал притворяться. Каждый из этих самонадеянных нарциссов считает, что Россия остро в нем нуждается. Они хотят вскарабкаться на древо власти и угнездиться на вершине. Но само это древо должен кто-нибудь взращивать. Оберегать корни, охранять крону. Иначе оно может засохнуть, и эти честолюбцы окажутся на вершине мертвого дерева.
– Ты садовод. Взращиваешь древо Государства Российского.
Он посмотрел на нее ожившим, благодарным взглядом, и она почувствовала, что он нуждается в ней. Хотела вдохновить его, удержать в его глазах этот мелькнувший свет.
– Ты всегда отличался от чванливых чиновников, от напыщенных депутатов, от кремлевских камергеров. Ты был служивый человек, но служил не Чегоданову, а государству. Оно для тебя было живым, одухотворенным, как икона, на которую ты молился. Ты исповедовал религию государства, которое было для тебя божеством. Твоя вера увлекала меня. Ты открыл мне множество красот, множество знаний, множество переживаний. Я ими живу по сей день.
Бекетов благодарно улыбался. Но в улыбке
– Ты помнишь нашу поездку в Новгород? Ты проводил какое-то совещание, с утра до ночи пропадал с губернатором, а я гуляла по кремлю, любовалась иконами новгородского письма, стояла перед памятником Государства Российского. Я вошла в Софию, когда прихожане готовились к причастию и все вместе, вслед за священником, читали Отче наш. Я стала читать изумительные слова, которым меня научила бабушка. «Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое». И вдруг что-то случилось. Этот древний могучий храм, сумрачные голубые и алые фрески, лица, озаренные свечами, и бабушкино любимое лицо, и моя внезапная любовь, и восторг, и вера, соединившая меня с прихожанами, с седобородым батюшкой, с ангелом в синем хитоне. Чудесная, могучая сила колыхнула храм, и лампады, и золотой иконостас словно ожили, и я вошла в их таинственную глубину, где скакали кони, плыли челны, сражались на озерном льду воины. Я пережила восхитительное чудо, когда сердце переполнилось небывалым счастьем, верой в бессмертие. Я не сказала тебе об этом чуде. Но после этого стала понимать твои пророчества о непрерывном русском времени, о пасхальном свете русской истории, о райских смыслах, о которых говорится в молитве: «Да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя».
Елена видела, как светлеют глаза Бекетова, словно умоляют продолжить рассказ. Он нуждался в ней, она утоляла его печали, вдохновляла в минуту усталости и неверия.
– А потом, ты помнишь, мы поехали за Волхов, в зеленые холмы, где стоит божественный храм Спас Нередица. Такого изящества, простоты и гармонии трудно сыскать. Храм казался то нежно-розовым, то прозрачно-голубым, то девственно-белым. Внутри на стенах кое-где сохранились фрески. Мы вошли в этот храм, и мне показалось, что время исчезло, нет ни прошлого, ни будущего, а есть безвременная вечность, как в раю. Храм был как челн, который взлетает в небо и возвращается на землю. Уносит в небо молитвы, а приносит на землю благодать. Святые, пророки и праведники на фресках казались экипажем этого космического корабля. Мы с тобой совершили путешествие на небеса, в райский Космос, и вернулись обратно, принеся на землю Фаворский свет. Тот самый свет, который, как ты говорил, разлит во всей русской истории.
Он кивал, улыбался, протянул к ней руку, желая коснуться ее руки. Испугался, отвел руку, провел по своему широкому лбу, словно стирал тусклое время, отделявшее их от тех благословенных дней.
– А потом ты захотел показать мне могилу Вельямира Хлебникова, златоуста и певца Русского Будущего. Мы поехали в глухую деревушку, среди непаханых нив, нищих сел, разбитых дорог. И на сельском кладбище увидели рухнувшую деревянную церковь, черную, сгнившую, без глав, с покосившимся коробом. Ты сказал, что это корабль, на котором Хлебников совершил свое последнее странствие, в то будущее, которого нет на земле, а только на небе. Мы нашли его могилу среди старых крестов. Могила была под одинокой, очень прямой сосной, стремящейся ввысь. Маленький памятник работы Вячеслава Клыкова напоминал купель, в которой лежал нежный отрок в короне. «Космический мальчик», – сказал ты. А я сказала: «Маленький принц». Мне было так больно, так чудесно у могилы волшебника и мечтателя, выкликавшего Русское Будущее, верящего в Русское Чудо. Этим чудом оказался короб истлевшего корабля, одинокое дерево, крохотный памятник на безвестном кладбище. Ты поцеловал памятник, поцеловал ствол сосны и прочитал стих Хлебникова: «Русь, ты вся поцелуй на морозе. Синеют ночные дорози».
– Да, да, все это было! – воскликнул Бекетов. – Наши жизни проживаем в предчувствие Русского Чуда, в ожидании Русской Победы. Мы умираем, не дождавшись победы, передаем это ожидание сыновьям и внукам, чтобы и они уповали на Чудо. Наше великое чаяние Русской Победы через все поражения, все беды и сокрушения.
Елена видела, как преобразилось его лицо. Она всегда пугалась этих мгновенных преображений и восхищалась ими. Исчезли тени печали, разгладились горькие складки. Глаза округлились, стали наивными и восторженными, как у ребенка. Седина стала казаться свечением, окружавшим голову. А голос таинственно зазвенел, заволновался, как у проповедника.