Время золотое
Шрифт:
Возникло лицо Градобоева, его окутанный паром рот.
«Неужели Чегоданов не боится, что его станут возить в клетке? Неужели он не боится, что на него накинут железный трос, привяжут к бэтээру и поволокут по брусчатке?» И вслед за этим снова расплющенное, изрытое пулями лицо Каддафи, и автоматные очереди, вонзающие в труп свинец.
Бекетов, восхищаясь артистической работой Немврозова, не смог сдержать смех:
– Ай да Мишка, ай да сукин сын!
Его опасный эксперимент удавался. Чем гуще и громогласнее была толпа на площади, тем сильнее было отторжение обывателей, испуганных угрозой «великих потрясений», которые истребят их утлый быт и погубят их скромный достаток.
«О, Родина-Мать! О, Родина-Мать! – слезно воскликнул Немврозов. На экране появилась корова, пятнистая, черно-белая, с
Корову загнали в тесный железный бокс. Облили струей воды, которая расплющивалась о ее голову блестящей брошкой. Опустили к голове электрод, вонзили в лоб между рогов. Полыхнула вспышка. Корова рухнула на железное дно, которое растворилось, и оглушенная туша полетела вниз, на кафельный пол, озаренный лампами. Работники набросили на задние ноги коровы стальную цепь, вздернули, и корова закачалась, забилась, мотая оглушенной головой. Работник блестящим ножом полоснул ее по горлу, и оттуда хлынула черно-алая кровь, громко забила в жестяное корыто.
«Родина-Мать! Родина-Мать!» – рыдал Немврозов.
И тут же возникало лицо Градобоева, восхищенное и неистовое.
Работник бензопилой отсек копыта, обрубки упали на кафельный пол. Ноги дергались белыми костями, и из них хлестала кровь.
Работник ножом вел разрез по коровьему брюху, а другой с треском сволакивал шкуру, словно снимал тяжелую шубу. Красная липкая туша качалась на цепи, и в голове жутко сверкали черные остановившиеся глаза.
– Родина-Мать! Что они делают с тобой, о, Родина-Мать!
Лицо Градобоева, исступленное, с искаженным ртом, занимало весь экран.
Ударами тесаков вскрывали чрево. Вываливали красно-лиловые кишки. Громадное, как черный булыжник, сердце. Липкую, как моллюск, печень. Работник бензопилой раскраивал тушу надвое, и две половины раскачивались, розовея ребрами. А работники, голые по пояс, перепачканные кровью, казались палачами.
«За что они тебя, наша матушка! За что они, изверги, мучают тебя и казнят!»
Площадь волновалась толпой. Трибуна казалась эшафотом. На ней в безумном упоении улыбался Градобоев.
Работники острыми совками вычерпывали из глазниц выпученные, с огромными белками глаза. Вырезали язык. Отсекали губы. Безгубая, с обнаженными зубами голов, жутко смеялась.
«Вглядитесь в это лицо! Не Антихрист ли пришел на Русскую землю?»
Возникло лицо Градобоева в счастливой судороге, озаренное салютом.
«Родина, отстоим тебя от захватчиков! Есть кому тебя защитить!»
Возник истребитель, замедляющий бег по бетонному полю. Из кабины поднимался Чегоданов, в камуфлированном облачении, в стратосферном шлеме.
Шел легкой походкой, и его приветствовал строй солдат-победителей.
Немврозов эффектно простился со зрителями. Бекетов налил бокал шабли и медленно, с наслаждением выпил.
ГЛАВА 17
В Доме Правительства собрался предвыборный штаб Чегоданова, чтобы обсудить последствия митинга на проспекте Сахарова. В кабинете, во главе стола, сидел Чегоданов, внимательный, строгий, в своем любимом темно-синем галстуке, который он надевал в особо торжественных случаях. Глава штаба режиссер Купатов, сумрачный и усталый, похожий на лысого льва, вертел в руках неизменную трубку с холодным пеплом. Подносил ее к седым усам и вдыхал сладостно-горький дух. Глава президентской Администрации Любашин, с траурным лицом, весь в черном, напоминал печального пастора, которого пригласили на исповедь к неизлечимо больному. Министр внутренних дел Закиров, с морскими звездами на плечах, преданно смотрел на Чегоданова, обнаруживая трепетную готовность выполнять его указания. Председатель Центральной избирательной комиссии Погребец, с железной бородой старообрядца, с огромным иконописным лбом, был невозмутим и выражал готовность стоически встретить любые превратности судьбы. Начальник личной охраны Божок, с крепкими плечами и могучей шеей, недружелюбно посматривал на собравшихся, ревнуя их к Чегоданову. На мясистом безбровом лице остро поблескивали синие глазки, то злые, то веселые. За столом оставались свободные места. Не занимая их, в стороне, в удобном кресле сидел президент
– Я приветствую всех собравшихся и прошу высказать свои соображения относительно последних событий, случившихся в Москве на протестных митингах. – Чегоданов говорил тихо и вкрадчиво, как это водилось за ним, когда дело касалось особенно тревожных событий. – Начнем с вас, Ярослав Аркадьевич, – обратился он к режиссеру Купатову.
– Признаюсь, я ходил на митинг и смотрел не отрываясь. Это грандиозное действо, в нем было что-то античное, – отдельные актеры и сопровождавший их хор. И когда в морозном небе, над тысячной толпой взлетел салют, я, признаюсь, пережил момент катарсиса. Отличная режиссура, отличный состав актеров, отличный театр под открытым небом. – Купатов со значительным видом умолк, полагая, что на подобную оценку не способен никто другой.
– Приятно узнать, что вы получили художественное наслаждение, Ярослав Аркадьевич. – Губы Чегоданова побледнели и сложились в трубочку, что выдавало в нем крайнее раздражение. – Значит, у оппозиции есть талантливый режиссер. А разве у нас нет талантливого режиссера? Разве вы, Ярослав Аркадьевич, не способны предложить встречную режиссуру? Разве вам нечего нам предложить?
– Ну, отчего же. Я думал об этом. Мы тоже могли бы ответить. Например, народный молебен об изгнании из Москвы Антихриста. По телевизору уже прозвучало, что Градобоев – Антихрист. Так вот, в воскресенье на всех московских церквях звенят колокола, и от церкви к церкви идут крестные ходы с хоругвями и иконами. Они стекаются к проспекту Сахарова, где проходил митинг, и священники кропят заклятое место, изгоняют из Москвы злой дух. Это транслируется на всю Россию. – Все это Купатов произнес не слишком уверенно. Было видно, что театральное действо не до конца им продумано.
Чегоданов язвительно улыбнулся и тихим шелестящим голосом произнес:
– Спасибо, Ярослав Аркадьевич. Это напоминает «Хованщину».
Глава Администрации Любашин, стараясь угадать тайный замысел Чегоданова, чтобы быть созвучным этому замыслу, произнес:
– Не пора ли начать спецоперации, Федор Федорович? Коммунист Мумакин нарушил взятые обязательства, и мы можем опубликовать видеозапись, где он обязуется удерживать партию от радикальных действий. Пускай его растерзают его же коммунисты. Почему бы нам не запустить в Интернет фотографию Лангустова, где он играет в постели с хорошеньким белокурым мальчиком? Не думаю, что это понравится нашему консервативному народу. А Шахес, этот вероломный прохвост, – мы расскажем публике, как его благовидный фонд получает деньги американских евреев и эти деньги идут на подавление русских националистических организаций. Что касается Градобоева, у него есть ахиллесова пята, куда можно вонзить острие. Его любовница Елена Булавина. Ей можно сделать больно, и это заставит Градобоева остановиться? – Любашин произнес все это тихо, потупив глаза, в своем черном облачении похожий на лютеранского пастора.
Клара гневно блеснула лучистым ненавидящим взглядом. Чегоданов уловил ее порыв, гася эту вспышку ненависти.
– Ваши предложения не блещут новизной. Никто не удивится, если у Лангустова в постели найдут козу. Мумакину мы увеличим тайное финансирование его партии на десять процентов, и он улетит с этими процентами в клюве, как цапля с лягушкой. У Шахеса еврейские деньги? А вы хотите, чтобы это были юани? Что касается Градобоева, он только и ждет, чтобы его сделали мучеником. Вместо одной любовницы он найдет другую. К тому же с женщинами мы не воюем. У каждого из нас есть женщина, а значит, ахиллесова пята. – Чегоданов взглянул на Клару, и та ответила благодарным обожающим взглядом. – В наших действиях мы должны соблюдать осторожность. Общество перенасыщено протестными настроениями. Один неверный шаг, и возникнет цепная реакция революции. Нужны нетривиальные системные решения.