Всадники ниоткуда. Романы

Абрамов Александр Иванович

— Канитель, — сказал я.

— Зато верняк. Любой пропуск можно подделать, а отражение — нет.

В словах седого оператора звучала гордость.

— Сами придумали? — спросил я.

— Нет. Я пришел к контрольному зеркалу уже в первое утро Начала. Все забыл, а как работать с зеркалом и фиксировать отражение, помнил.

— И как устроено?

— Этого никто не знает. Сзади герметически закрытый цилиндр без единого отверстия или соединения. Не требует ни ремонта, ни смазки. Видите? — Он показал на табло, на котором проступили какие-то цифры. — Это наш контрольный номер. Если вас назначат в Би-центр, мы сообщим его по телефону. Вот и все.

— А отражение?

— Никто не знает, как оно фиксируется. Я проделываю только

подготовительную работу, все остальное закрыто. Отражение каким-то образом оказывается в Би-центре и сверяется, если понадобится, тамошней контрольной системой.

— И ни одной ошибки за девять лет?

— Ни одной.

Я подумал, что «облака» несомненно запрограммировали оптимальный вариант снабжения этого мира продуктами. Но зачем такая строгость и сложность контроля? Зеркала-фотоскопы, беспроволочная дистанционная передача изображения, последующие контрольные наложения… Для чего? Неужели «облака» не доверяли людям и сами запрограммировали полицейскую надстройку? Муравьи-солдаты для безопасности муравейника. Безопасность от кого? Тут я совсем запутался, да и нечто новое оборвало размышления.

Я получил назначение в патруль Шнелля.

Почему? Случайно или не случайно? И кто позаботился об этом? Корсон Бойл или сам Шнелль? И с какой целью?

Рискнул спросить об этом у капитана-экзаменатора.

— А вам не все равно? — поморщился тот.

— К сожалению, нет.

— Почему?

— Я два раза обошел Шнелля. В первый — на ипподроме, на скачках, вторично — здесь, на ковре.

— Это не имеет значения. Да и подчиняетесь вы ему только во время рейса. Если будут недоразумения, подайте рапорт. Все.

Капитан снова обращался ко мне на «вы», как и в первые минуты экзамена, и был почему-то подчеркнуто сух и официален. Я понял, что дальнейший разговор бесполезен. С подчинением Шнеллю придется временно смириться и не зевать.

А Шнелль с Оливье уже поджидали меня у входа, оба верхом: Шнелль — на своей караковой Искре, Оливье — на рыжей тонконогой кобылке; мне же достался лениво переступавший с ноги на ногу лопоухий вороной жеребец, дохлый на вид, лишь под кожей играли выпуклые стальные мускулы.

— Опять повезло, — завистливо сказал Шнелль, — лошадку получил стоящую. Хоть меняйся.

Лошадь звали смешно — Уголек. Да и глаза у нее вспыхивали, как угли, когда отражался в них свет ручных фонарей, с какими нас встречали дорожные патрули в лесу. Лес начался прямо за городом и протянулся до Эй-центра, как называли здесь по первой букве английской азбуки загадочный пищевой завод, который к тому же был еще и невидим. Но до встречи с заводом-невидимкой мне еще предстояла трехчасовая скачка вдоль шоссе, покрытого не камнем и не асфальтом, а незнакомым стекловидным пластиком; потом обильный обед на последней полицейской заставе и, наконец, экскурсия на площадку в лесу, где, как призраки, возникали ночные фургоны Эй-центра. Поехали мы сюда еще засветло, чтобы я мог как следует все рассмотреть, и Шнелль, собираясь поразить меня еще на последнем километре, где редела окаймлявшая дорогу чащоба, предупредил:

— Смотри внимательнее.

Сквозь деревья сверкнуло что-то огненно-голубое — не южное небо и не морская даль, а словно синее пламя спиртовки, внезапно отрубившее лес. Но чем больше я всматривался, чем ярче блистал этот густо замешанный лазурный огонь, тем решительнее уходило удивление. Все это я уже видел когда-то за Уманаком на ледяном плато Гренландии.

Точно такая же стена голубых огненных языков тянулась на север, к горам, и на юг, к пустыне, одинаково терявшаяся вдали между небом и лесом. Языки, вытянувшиеся в километровый рост, загибались внутрь и почти сливались с такой же лазурью неба. Как и в Гренландии, эти голубые протуберанцы образовывали будто гигантский кристалл со множеством граней неодинаковых и несимметричных, за которыми сверкал и струился, как в миллионах газосветных трубок, немыслимой красоты ледяной огонь.

Нигде

не было видно ни одного постового, и я знал почему. По всей линии голубого свечения действовало знакомое силовое поле.

— Можешь подойти и потрогать, — сказал Шнелль, не слезая с коня. — Не обожжешься.

— Подойди сам, а я посмотрю, — отпарировал я его незатейливый розыгрыш.

Но он настаивал: ему очень хотелось посмотреть, как невыносимая тяжесть пришлепнет меня к земле.

— Да не бойся: огонь холодный.

— Охотно верю.

— Так подойди.

— Зачем?

— Неужели не интересно? Ну, верхом подъезжай.

— Коня мучить?

— Знал или догадался? — не скрывая разочарования, протянул Шнелль, поняв, что розыгрыш не получится.

— Излучения подобного рода не могут не сопровождаться побочными физическими явлениями, — сказал я. — Или магнитное поле, или что-нибудь в этом духе. Фактически глухая стена. Даже охраны не нужно.

— Силен, — сказал Шнелль с завистью.

— А откуда же грузовики выходят?

— Никто не знает. Близко не подойдешь, а издалека не видно. Принимаем здесь, на площадке. Ночь, видимости никакой, а они, как черные тени, вырастают перед тобой неизвестно как и неизвестно откуда.

Я поискал глазами по верхнему краю голубых граней и наконец нашел то, о чем вспомнил, — темную, тоненькую, еле заметную снизу каемочку, край «фиолетового пятна». Оттуда, скрытое в ночи, оно передвигалось книзу, снимая силовую защиту в пределах свободного от перегрузок воздушного тоннеля, по которому выезжали на площадку грузовики с продуктами. Эти пятидесятитонные машины, как пояснил мне Шнелль, выезжали одна за другой с десятиминутными промежутками, чтобы не столкнуться на уличных маршрутах, около пятидесяти груженых автофургонов за ночь. Полицейские тройки встречали их, оставляли лошадей конюхам и сопровождали дистанционно управляемые машины до возвращения их на заставу. Помогать при разгрузке запланированных на каждой стоянке контейнеров, получать деньги по действующим оптовым расценкам и стрелять в каждого появляющегося в поле зрения нежелательного свидетеля — таковы были наши обязанности с минуты посадки в бронированную стальную кабину с пуленепроницаемыми стеклами. «Зачем это? — опять встревожила мысль. — Неужели угроза нападения была заранее предусмотрена?» Оказалось, что я ошибся. Кабины были реконструированы в недоступном людям Эй-центре на другой же день после первого дорожного инцидента, когда беглецы из Майн-Сити, остановив автофургон и перестреляв охрану, вывезли более половины продуктов в лес.

Так начался и мой первый рейс. Бриллиантовая россыпь звезд при всей своей летней яркости все же не давала возможности хорошо разглядеть друг друга в окружавшей нас черноте. На площадке было темно, как в июльские безлунные ночи где-нибудь у нас в Причерноморье. Черное небо и черный цилиндр тьмы с сетчатой звездной крышкой где-то на головокружительной высоте. А странно подвижные стенки цилиндра даже просматривались, то отдаляясь, то суживаясь, как будто смещались, сдвигались, заслоняя и вытесняя друг друга: гигантские плоские фигуры различных оттенков черноты. Иногда они синели густо замешанным индиго, иногда поблескивали крышкой рояля, скрывая за собой пугавшую тишину ночи. Вероятно, то была просто игра ночных теней — кустов и леса, стекловидной площадки и различно нагретых слоев воздуха вблизи невидимого сейчас голубого свечения. Но ощущение чужого мира было здесь еще сильнее, и сердце знакомо защемила тоска по дому, оставшемуся где-то за недоступной нашему знанию мерой пространства и времени. «А вернулся бы ты сейчас домой, если бы вдруг представилась такая возможность?» — строго спросила мысль. И я заколебался: «Не знаю. Пожалуй, нет». Не закончена еще наша миссия в этом мире, не сделано дело, завершения которого ждут друзья наши «облака»: даже на побывку не отлучишься… И далекое воспоминание об Ирине отодвинулось еще дальше, как солдатская тоска по дому перед ночной атакой.