Всадники
Шрифт:
– Чего же ты ждешь, почему ничего не подаешь? – вопросительно посмотрел на него Уроз.
– Не подаю чего?
Старик почесал щиколотку и продолжил:
– Сукин сын удрал, ничего не приготовив. У меня остались только старые лепешки.
– А для коня? – спросил Уроз.
– На лугу, который ты видишь возле дороги, травка растет, и мой ослик считает, что она вкусная, – отвечал хозяин.
– А чай? – продолжал расспрашивать Уроз. И, не дожидаясь ответа хозяина, добавил:
– Наверное, твой ишак и его считает вкусным? На мгновение хазареец застыл в растерянности, но потом в глубине его глаз-морщинок блеснули черные капельки, а беззубый рот раскрылся в беззвучном смехе.
– Слыхали? Слыхали? – крикнул
Двое остальных уже разделяли всеми своими морщинами веселье хозяина. И тот сказал Урозу:
– Ты мне нравишься, всадник; несмотря на ранение, ты предпочитаешь шутить, а не злиться.
– Ты мне тоже нравишься, – ответил комплиментом на комплимент Уроз. – Несмотря на твое ремесло, ты предпочитаешь лень скупости.
– А я не виноват, – оправдался хазареец. – У тех, кто долго был в рабстве, труд не в почете.
Он со вздохом встал.
– Ладно, я заварю тебе чаю, очень крепкого чаю, – пообещал он. – Вот только посуда грязная. Бача, сукин сын, дал деру, ничего не помыв.
Хозяин ушел мелкими шажками, согнувшись в три погибели.
«Лет семьдесят ему, никак не меньше, – подумал Уроз. – Я был еще мальчишкой, когда эмир Хабибулла дал свободу этим племенам, находившимся в рабстве за их вечные бунты и восстания».
Уроз покачал головой… Рабы… потомки всадников, оставленных когда-то здесь великим Чингизом, чтобы стеречь этот край.
Тут Мокки набрался духу:
– Кажется, я тебе не нужен… Можно я отведу коня на луг?
Голос саиса был тихим и смущенным.
«Говоришь о коне, а думаешь о шлюхе», – мысленно сказал себе Уроз. Но жестом позволил тому уйти.
Мокки увидел Зирех сразу же, как только вышел из-под навеса. Она сидела, прислонившись к невысокой стенке, замыкавшей террасу. Одежда ее, ситцевые лохмотья, и по цвету, и даже как бы по самой материи своей была похожа на ту глинобитную стенку, к которой она прислонилась, и оттого имела вид кучки тряпья, забытой кем-то возле чайханы. Увидев ее так близко, такой доступной после долгого-долгого пути, пройденного в разлуке, когда из-за Уроза, возвышавшегося между ними на лошади, он и оглянуться на нее не смел, Мокки был так взволнован, что не мог сдвинуться с места. Зирех тоже не шевелилась и ничего не говорила. Страсть, толкнувшая ее на путь, по которому шли Уроз и Мокки, была сильнее всего, что она познала в жизни. И поясница, и живот ее пылали огнем. Как он прекрасен и силен, этот саис, рядом с таким великолепным жеребцом! Зирех казалось, что она видит его впервые. Грудь ее, поднявшаяся от волнения, пошевелила складки ее лохмотьев. Однако опыт трудной подневольной жизни научил ее скрывать свои чувства.
«Осторожность… осторожность. Терпение… терпение… – мысленно говорила себе Зирех. – Я и так слишком далеко зашла в своей смелости. Теперь нужно продвигаться пядь за пядью, шаг за шагом, действовать так, чтобы меня не оттолкнули… А то одно лишнее движение, и все рухнет. Хозяин и так постоянно следит за мной своими волчьими глазами».
Так, невинность у одного и расчетливость у другой прикрывали их любовь, равно всепоглощающую и абсолютно чистую с обеих сторон.
Мокки подошел к Зирех. Лоб ее, цвета бронзы, находился сейчас на уровне колен саиса. Среди этих тряпок на выброс лицо ее показалось Мокки еще прекраснее, чем при свете костра. Но к дивным радостям, познанным тогда и вернувшимся сейчас, к нежности, желанию, восхищению, благодарности прибавилось чувство, вызывающее страх и боль. Порожденное, вскормленное и усиленное всеми другими чувствами, оно, взяв от каждого из них их сладость и силу, делало их инструментом безмерных, нестерпимых страданий. И это страдание имело способность удивительным образом связывать Мокки и Зирех еще
Условия жизни обездоленных никогда не удивляли Мокки. В мире есть бедные и есть богатые. Таков закон природы. Но мысль о том, что Зирех, сидящая у стенки на земле без хлеба, без чая, должна ждать, пока Уроз и он сам не съедят все запасы чайханы, вызвала в нем возмущение несправедливостью этого мира.
– Что ты тут делаешь? – воскликнул он.
– А ты что, видишь для меня какое-нибудь иное место? – в свою очередь тихо спросила Зирех.
Мокки качнулся вперед, потом назад, снова вперед, будто от неожиданных ударов. Что мог он ответить? Устами Зирех говорили значимость и порядок освященных веками обычаев. О чем он думал? Женщина. Последняя из последних. Да еще без мужа. Да еще без средств. Да еще без чадры… Чтобы она была принята в общественном месте? Ведь даже он сам, Мокки, был бы поражен и возмущен, увидев что-либо подобное. Значит, правильно и хорошо, что Зирех остается за стенкой, как собака, страдающая от жажды, от голода, тогда как они, мужчины…? Нет, только не Зирех… Но почему она одна? И Мокки будто воочию увидел за той, кого он любил, бесконечную череду ее сестер по несчастью и почувствовал себя повинным в грехе, о котором он ничего не знал, кроме того, что жертвой этого греха была половина рода людского.
Он опустил на волосы Зирех свою слегка дрожащую руку и шепнул ей на ухо:
– Я вернусь, клянусь Аллахом! Я вернусь…
Перед Урозом еще не было подноса с чаем. Но внешне он выглядел достаточно благодушным. Мокки подошел и присел на корточки у чарпая.
– Ну как, прав ли хозяин, хороша ли трава для Джехола? – поинтересовался Уроз.
– Еще лучше, чем было сказано, – заверил его саис, даже и не взглянувший на траву.
– Ну, тогда, значит, все в порядке, – решил Уроз.
– Нет, не все в порядке, – осмелился не согласиться Мокки.
Он вытянул голову вперед и, лицом к лицу, заговорил быстрым, задыхающимся голосом:
– Я видел Зирех, она сидит на улице… вышла на рассвете, еще раньше нас… И у нее ничего нет – ни поесть, ни попить. Надо ей помочь.
– И что же ты предлагаешь? – тихо спросил Уроз, полузакрыв глаза.
– Я готов… – начал саис.
– Отнести ей питье и еду, – перебил его Уроз тем же голосом. – Знаю… Но я скорее убил бы тебя. Недостойное поведение саиса позорит его хозяина.
– Позволь тогда прийти ей сюда, – прошептал Мокки.
Взгляд Уроза сверкнул, как лезвие бритвы. Зато голос стал еще более дружелюбным.
– Сюда? – удивился он… – Сюда? И только-то?..
Даже если бы было в моей власти настолько унизить хозяина чайханы и его гостей, кто захотел бы обслужить такую вот девицу? Самый последний бача и тот отказался бы. А тут и вообще нет ни единого бачи.
Тело Мокки обмякло и осело, голова втянулась в плечи. Он обещал Зирех, что вернется к ней. Но как? С пустыми руками?
Уроз, прищурив глаза, наблюдал за Мокки с чем-то похожим на сладострастие. Этот худющий верзила, вчера еще безвольный, инертный, пустопорожний, вдруг стал что-то чувствовать, готов что-то делать!
– Вставай, балда, – приказал Уроз. – Приведи ее.
– Но… но… ты же только что сказал… – забормотал Мокки.
– Я сказал, что служанку не будут обслуживать, – уточнил Уроз. – Но она сама может и должна прислуживать. Иди, скажи ей это.
Мокки не пошел, а прыжком перемахнул через стенку.