Все было не совсем так
Шрифт:
Что же произошло?
Как ни странно, ответы на этот вопрос стали появляться лишь спустя 60 лет, в последние годы в Германии, а затем и в России. В нашей историографии считалось, что сентябрьское противостояние завершилось истощением немецких войск, большими потерями благодаря героизму частей Красной Армии и частей Народного ополчения. Советские историки впервые привлекли неизвестные нам до этого документы Хортвига Польмана (бывший офицер вермахта) — книга “900 дней боев за Ленинград”.
У нас что писали? В книге, изданной в 2004 году, “Блокада Ленинграда” —
Где? Когда? Кем? Что бы я ни читал, я не могу отделаться от той картины, которая предстала передо мной 17 сентября 1941 года.
Только в самые последние 2—3 года удалось мне узнать, что в дневниках фон Лееба и начальника Генштаба Гальдера говорится и о том, что препятствовал вторжению в город немецких войск прежде всего сам Гитлер. Инициатором был Гальдер, ему, очевидно, удалось уговорить Гитлера, и, несмотря на сопротивление фронтовых генералов, приказ о вхождении в город немецких подразделений отдан не был. Потом наступление было запрещено, а затем
4-я Танковая группа была с Ленинградского фронта отправлена под Москву. Лееб не получил команды войти в город, и осаждающие войска вермахта перешли к осаде, к удушению Ленинграда голодом. Очевидно, рассчитывали на то, что город сам должен сдаться. Но даже и в этом случае не знали: что делать
с населением? Отпустить? Добить голодом?
В результате дело свелось для немцев к бесчеловечной задаче: удушить население города голодом. Не рассматривался даже вариант капитуляции. Никаких переговоров, не принимать сдачи…
Почему Гитлер принял такое решение?
Какие были у него мотивировки?
Что творилось в немецком Генштабе?
Неизвестно.
Пока что ни наши, ни немецкие историки не имеют ясного ответа.
* * *
В тот, 1941 год война была для нас священной. Мы хотели освободить свою родину от оккупантов. Не знаю, кто придумал лозунг “Смерть немецким оккупантам!”, но он стал нашим идейным знаменем. Не изгнать оккупантов,
а убить. Война к концу 1941 года повернулась на уничтожение. Когда гитлеровская программа уничтожения славян дошла до нас, война перешла на убиение. Мы тоже будем уничтожать. “Смерть немецким оккупантам!”
Это было не трудно, поскольку немецкие солдаты стали для нас лишь движущимися мишенями. Мы стреляли в них всю зиму 1941—1942 годов, не видя их лиц, они исчезали за бруствером, неизвестно, убитые или прятавшиеся от пуль. Примерно как фигурки в ярмарочном тире. Зато наши убитые были люди.
* * *
Мы вышли на солнечную проталину. Посреди нее на бледно-зеленом мху лежал труп лейтенанта, голова его была забинтована, в руке пистолет, он застрелился. Желтые прокуренные пальцы разжались. Лицо его было поклевано. Перед тем как похоронить, двое наших разыграли его яловые сапоги.
Я не возражал. Ботинки наши прохудились. Копать могилу не хватало сил, нечем
Без вести пропавший
Мой друг Вадим Пушкарев отправился на войну артиллеристом в июне 1941-го. Он был в числе тех тысяч, которые начали пропадать в первые же дни войны. Что значит “пропадать”? “Пропавшие” — это люди, которых постигла судьба, разворачивавшаяся на моих глазах, когда мы отступали
(а грубо говоря, драпали) от эстонских рубежей в глубь Ленинградской области, на Северо-Западный фронт.
Вадим пропал в боях, кажется, где-то под Урицком. Впоследствии многие попытки узнать о его судьбе были безуспешны. Я только знал, что его семье, как семьям всех без вести пропавших, не полагалось ничего — ни пенсий, ни льгот. Их лишали аттестатов так же, как семьи военнопленных. Эти вообще становились второсортными людьми. Один из наших вождей предлагал семьи военнопленных подвергать репрессиям. Между тем в плен попадали в 1941 году целые дивизии, более того — армии. В 1941-м попали в плен и пропали без вести почти 2,5 миллиона человек.
Нас косили штурмовики, гнали танки, нас рвали минами, снарядами, мы бежали, оставляя в окопах убитых и умирающих. Когда успевали, мы еще кое-как сваливали трупы во рвы, присыпали землей. Уже после войны я часто видел во сне, как хоронил Вадима, хоронил других своих друзей-однополчан — Мишу, Володю, скидывал их в общую траншею.
Пропавшие без вести… Да и откуда получить вести, если рядом почти никого не оставалось? А те, кто остались, на следующий день или через неделю уходили туда же — в безвестье. Молодым парням тогда оставалось жизни
в среднем по неделе.
Уже после войны нас убеждали, что среди без вести пропавших могли быть перебежчики, уходившие к немцам. Сама возможность такого подозрения уже зачисляла исчезнувших в изменники, предполагала наказание задним числом, даже после войны. Их и наказывали — беспамятством и лишением послежизненных прав. Между тем только на нашем Северо-Западном фронте только за шесть месяцев 1941 года попало в плен и пропало без вести 150 тысяч человек.
Плен по тогдашним советским понятиям становился позором: попал в плен — трус и изменник, по всем понятиям и требованиям того времени ты должен
был покончить с собой — только не плен. И никто не считался с тем, что миллионы солдат попадали в окружение не по своей вине. Осенью 1941 года окружением под Вязьмой “прославились” 37 дивизий, целые части и подразделения с вооружением, штабами и генералами, многочисленные танковые бригады, лишь половине из которых удалось вырваться из вражеского кольца. В “Брянском котле” попали
в плен и пропали без вести 190 тысяч бойцов. Эти цифры — свидетельство не трусости солдат, а просчетов командования. Солдат тут был ни при чем. В любой войне были и будут военнопленные…