Все, что шевелится
Шрифт:
– Да будет так! – провозгласила Эхе и нарекла дочь Маяс Харой, отшвыривая в сторону восхода плод своей похоти. Ухватила Перетьму-Месяца за второй рог и принялась им пользоваться как вибромассажёром.
Маяс Хара почувствовала в себе мужское начало (или конец) и выплюнула его прямо в ладошку старшей сестры. Манзан Гурме очнулась от потрясения рождением на свет и принялась во все глаза озирать мир. Взору открылось, что вытворяют Эхе с Месяцем. Подражая старшим, она набросилась на злую Хару, разя женское начало мужским концом, зажатым в кулаке. От чудовищного трения огрызок Перетьмы смылился, и, когда он растаял, как
– Пока!
Мужчина-младенец толком не расслышал напутствия и стал прозываться Пахан.
Хара, желая продолжения, ухватила сладкую Гурме за уши и впилась срамными губами в её алый ротик. Манзан ткнулась в бородатый лик и высунула язык. Маяс замяукала от наслаждения, отпустила уши старшей сестры и явила миру второго младенца. На сей раз – женского пола.
– Какого – тьфу! – ты… я? – отплёвывалась Гурме.
Глуховатый Пахан опять толком не расслышал, рассудил, что имя сестры – Туя, и так стремительно бросился на неё, что расплющил лица себе и женщине-младенцу. От удара глаза их растеклись к вискам узкими щёлочками. Пахан подражал прародителям и приговаривал:
– А по мне, что Тую, что этую.
Туя, что в переводе означает «луч света Дары в тёмном царстве Ухин», закричала, чтобы Пахан немедленно вынул протуберанец, а то ей «рожать некуда».
– А родишь мне сына? – спросил Пахан.
– Держи карман шире! – велела Туя.
Брат охлопал себя в поисках: карманов, но не нашёл ни одного. Где уж там, когда ни штанов, ни даже трусов на нём не было. Пахан принялся ползать по земле, надеясь нашарить хоть какие штаны: длинные или короткие, джинсы или шаровары, – покрой не важен, лишь бы карманы нашлись. Не отыскав даже набедренной повязки, выкопал ямку и велел сестре:
– Рожай сюда!
Туя присела на корточки, и в тёплую ямку хлынул поток будущих землян.
– Как назовём мы детей своих? – спросил гордый папаша, разглядывая кучу малу зародышей.
– Иди в меня, скажу, – пообещала Туя, валясь на спину и широко разбрасывая ноги.
Пахан запутался в мужских достоинствах, пытаясь отличить свой кривой рог от клочкатых протуберанцев, и человечество так, наверное, никогда бы и не явилось на свет, кабы Туя не взяла инициативу в свои руки.
– И тянет, и тянет, – ворчала она, хотя брат очень даже старался, пытаясь в страсти своей пробурить её насквозь.
От трения Туя воспылала, и в наивысшей точке накаливания из ушей её повалил пар. Сестра сбросила наездника и устремилась к ямке. Раскорячилась над зародышами и принялась поливать взбитыми соками.
Человечество родилось.
ГЛАВА 2
Обустройство верхнего мира и сотворение нижнего
Сварливая баба горше цикуты.
Эхе-бурхан очнулась в неопределённое время суток, когда в непрерывной борьбе Ухин Хары и Цаган Дар-эке царило неустойчивое равновесие и было неясно: день ли сменяется ночью или наоборот. Рядом не было ни Пересвета, ни Перетьмы. Родительница всего сущего поднялась с квадратной постели и ударилась головой о колокольно загудевший медный свод. Когда звон утих, сверху прогремел приказ:
– Давай сюда!
Воздев глаза, Эхе увидела откинутую крышку в днище небесного
– Здесь твоё место, – сказал Дзаячи, задвигая прозрачную крышку медного свода.
– В небесном дворце? – спросила Эхе-бурхан, хозяйским взором окидывая пространство от медного, страшно кривого пола до хрустальной оболочки, крыши цилиндрической формы чертогов. – Ты его для меня воздвиг?
Пустое пространство ей не понравилось. Она принялась мысленно заполнять его кроватями и диванами, столами и стульями, шкафами и полками, сундуками и комодами, без чего ни одна женщина не представляет себе уюта. Но не успела, к великому её сожалению, фантазия дойти до ярких ковров и кружевных занавесок, не хватило на то времени, прилипшего к грязевым бокам; безудержный полёт хозяйственной бабы прервал равнодушный ответ Дзаячи:
– Нет, мы пойдём дальше, наружу.
Эхе-бурхан поперхнулась, глаза её вылезли из орбит, и создатель всего спасительно хлопнул праматерь всех богов по спине, чтобы привести в чувство. Эхе открыла рот, и из него вылетел и шлёпнулся на пол Хухе Мунхе-тенгри («вечносинее небо»).
– А что мы станем делать снаружи? Там же ничего нет!
– Наше с тобой дело – творить иные миры, – объяснил муж и повелитель.
– Кто же тогда останется следить за тем, что творится под медным котлом?
– Вот он и станет, – сказал Дзаячи, поднимая с пола Хухе Мунхе и грозно глядя ему в глаза. – Станешь следить?
– Стану, отец, стану, – пропищал вечносиний тенгри.
– И за небесным дворцом присматривать?
– И за ним, отец.
– Вот и ладушки, – успокоился папаша, равнодушно отбросил сына в сторону и пинком проломил проход в хрустальной цилиндрической стене небесного дворца. – Поехали, Эхе, – схватил супругу за титьки и устремился в звёздное пространство.
Вылетая в открытый космос, Эхе зацепилась нижним шаром за неровный край прохода, оставив на нём шевелящийся грязный ком, залепивший выход в околоземное пространство. Мать-родительница не заметила потери. Они с супругом неслись к ближайшей звезде, чтобы и там создать пригодные для жизни миры. А поскольку звёзд бесчисленное множество, то на обустройство вселенной им требовалась вечность., И с тех пор на Земле никто не слышал ни о Дзаячи, ни о супруге его Эхе-бурхан.
Хухе Мунхе пообещал папаше следить за порядком под медным котлом и присматривать за небесным дворцом, но перепутал: за дворцом следил, поселившись в нём, а за порядком на Земле только присматривал. Да и то редко. Гораздо больше интересовал его грязный комок, шевелящийся на месте закрывшегося прохода в хрустальной сфере.
На разглядывание комка у Хухе ушло веков двадцать. Всё это время он неизвестно что ел и пил, поглощённый загадкой: а что там, собственно, шевелится? Наконец синий тенгри не выдержал, подпрыгнул и оторвал кусок таинственной грязи. Усевшись на пол, Мунхе разломил ком. Из него выкатились намертво сцепившиеся Ухин Хара и Цаган Дар-эке. Тенгри немедленно взял их себе в жёны.