Все, что шевелится
Шрифт:
Благодаря удачу, полковник зашагал обочь колонны. Внизу продолжалась мирная жизнь, юртаунцы спокойно занимались хозяйственными нуждами, не обращая ни малейшего внимания на поднявшую пыль тысяченогую змею, стекающую с перевала. Внезапно полковнику показалось, что свет на миг померк. Зрение тут же вернулось к нему, зато пропали звуки. Нет, никуда они не исчезли, просто как-то раздробились – удары ног о землю отдельно, скрип кожаных доспехов отдельно, звяканье амуниции доносилось словно откуда-то издалека. И со светом что-то творилось: померкли краски, голубизна небес сменилась зеленью, темнеющей с каждым шагом, приближающим к столице. Легко, но тоскливо вздохнул ветер. Непонятно откуда в разгар ясного дня появился туман. Сперва
Когда жёлтый туман поглотил их с головой, Идзанаки заметил, что стоит совершенно один в непонятном колеблющемся пространстве, наполненном мертвенным жёлто-зелёным светом. Звуки теперь пропали окончательно. Полковник пристально вглядывался в струящееся колыхание окружающего его ничто без тьмы и света, пытаясь угадать, куда подевались войска. Тревога заполнила его сердце, как вино кожаную походную фляжку.
Внезапно из призрачного дрожания выплыла сгорбленная фигура, не отбрасывающая тени. Смещалась она не переставляя ног. Странные колючки росли из неё во все стороны. Пришелец поднял лицо, и немигающий взгляд упёрся в переносицу полковника. В лице не было ни кровинки, оно светилось, словно густо намазанное мёдом. С содроганием Идзанаки узнал своего лучшего друга, дюжинника Дзимму, попавшего в засаду во время переправы через порожистые потоки безымянной реки. Колючки оказались десятком стрел, насквозь пробившим тело погибшего товарища. Полковник беззвучно закричал, широко раскрывая рот, и заплакал без слёз, вспоминая ту давнюю, безнадёжно проигранную стычку.
Рядом с Дзимму возник отец Идзанаки, подсотник разведки, погибший лет за пятнадцать до гибели друга. Отца он в последний раз видел в день своего пятилетия, когда тот посетил обоз, получив краткосрочный отпуск за удачную переправу через левый рукав истоков Большой Воды. У отца было такое же жёлтое, неподвижное лицо и немигающий взгляд. К этой паре присоединились третья и четвёртая фигуры, а к ним стали стекаться ещё и ещё – хорошо и смутно знакомые лица. И все они были мужчинами, очень юными на взгляд человека, приближающегося к своему пятидесятилетию, и все они пали в сражениях, ни один не ушёл из этой жизни естественной смертью. Белки глаз их сливались цветом с желтизной лиц, иные были зверски искалечены – безрукие или безногие, разрубленные вдоль или поперёк, с пробитыми черепами, кто безглазый, а кто безносый, с выбитыми зубами или вываливающимися внутренностями. Лишь не было крови, а в остальном бывшие люди в скорбной колонне, проплывающей мимо полного ужаса и сострадания полковника, выглядели, такими, какими застала их смерть. Всех их Идзанаки когда-то видел, гибель прошла на глазах ветерана, и сейчас вспоминались подробности той или иной стычки – иногда до мельчайшей детали, а иногда лишь проблеском памяти, случайным взглядом на распростёртое тело.
Колонна текла, вереница знакомых и полузабытых силуэтов, – печальный парад побед и поражений, и казалось, что ей не будет конца. Пришельцы из иного мира смотрели на полковника без укора и вообще всякого выражения, не делали никаких жестов – приветственных или угрожающих, никто не открывал рта, чтобы попытаться хоть что-то сообщить, высказать одобрение или осуждение, предупредить о грядущих неудачах или намекнуть о возможных радостях. Ничего они ему не сказали, не издали ни звука. Да и о чём тут говорить? Итог недолгой его боевой молодости зримо проплывал перед глазами полководца, полными сухих слёз.
Очнулся Идзанаки на вершине перевала, куда бесчувственно вернулся из страны мёртвой юности, а рядом кричали и плакали и бились в истерике его бойцы. Их утешали сбежавшиеся из обозов жёны и подруги, матери и сёстры.
– Как это было? – спросил Идзанаки у первого встречного,
– С неба упало жёлтое облако, – рассказал тот, кто провёл день ожидая исхода на вершине перевала, – которое накрыло войска. Полдня оно стояло на месте, затем потекло сюда, к вершине, на ходу тая.
– Но вернулись все или кто-то пропал?
– Точно не знаю, но, судя по бабам, никто не исчез.
– Спасибо и на том.
– Кому спасибо-то? – не понял юртаунец.
– Не знаю точно, но скорее всего О-кунинуси.
– А кто это такой? – вытаращил глаза Сотон.
– Дух-хозяин богатой страны.
– Джору, что ли? Самозванец?
– Не знаю, самозванец или нет, но он великий хозяин духов – О-моно-нуси!
– Да какой же он хозяин? Я – настоящий хозяин богатой страны! – закричал в отчаянии несостоявшийся хан. Потом повалился и стал биться в падучей.
Полковник безучастно смотрел на корчившегося в припадке вдохновителя бесславного похода, и ему было ничуть не жалко лживого соблазнителя. Этот человек сорвал с обжитого места несколько тысяч человек, а куда привёл? Можно сказать, что на верную гибель. К чему приводят битвы даже выигранные, Идзанаки сегодня воочию увидел, – к тысячам смертей, своих и врагов, молодых, полных жизненных сил и энергии бойцов. А сколько убитых и покалеченных женщин и детей остаётся, когда по ним случайно прокатится огненное колесо войны? Зачем воевать, зачем плодить новых вдов и сирот?
Ради какой цели покинули красивый и богатый край высокой тайги он, Пак и Омогой? Захватить точно такой же, но чужой кусок земли – вот и вся цель! Вот и все благородные замыслы. А с ними, захватчиками, обращаются достаточно вежливо: не дают напасть, пролить кровь, свою и чужую. Чем больше полковник задумывался, тем ясней была для него чистота помыслов О-кунинуси. А с благородным врагом нужно и обращаться по-благородному. Против колдуна следует отправить колдуна же, пусть они сразятся один на один, лишних жертв не окажется, а победителю достанется богатая страна.
Кого бы послать? Идзанаки крепко задумался. Выбор он остановил на Такэмикадзути. Рождён тот при неясных обстоятельствах. Отцом его называли кто медведя, а кто и друга его – лешего. Такэми носил кличку Фуцу, «удар мечом», за то, что умел превращать свою руку в небесный расширяющийся меч. Таким оружием можно снести голову самому Батюшке, что уж говорить о простом земном колдуне, пусть даже и весьма могущественном.
Но прежде чем посылать Фуцу на поединок, следует направить в Юртаун посла на переговоры. Пусть обсудят условия предстоящей схватки, а то вдруг О-кунинуси откажется биться с Такэми из-за неясности происхождения, незнатности рода либо по каким другим, одному ему ведомым причинам. Только вот кого же послать гонцом-то? Этот вопрос следует обсудить со своим советом, в который входили трое его детей и назначенный на время похода стратегом Омоиканэ. Вождей прочих племён решил он не созывать, видя неготовность Омогоя к схваткам и вопиющую некомпетентность Хёккосе, переходящую в манию величия. Совет решил перенести на завтра, поскольку сегодня к разговору не готов – в голове какая-то каша. Лишь любимой дочурке рассказал о своём решении, и то вяло, без эмоций. Он чувствовал безмерную усталость и боль, скорбел о безвременно ушедших товарищах, вспоминал жуткую, нескончаемую их вереницу.
На совет собралась кучка хмурых людей. Даже Аматэрасу, которая с горы не спускалась, не хотела наступления на Юртаун, остальные же тряслись от ужаса, вспоминая вчерашнюю встречу с прошлым.
– У меня есть план! – бодро сообщил полковник, и все с ожиданием уставились ему в рот.
У них не было даже самой завалящей мыслишки о том, как избежать разгрома, кроме одной, порождённой паникой: бросить всё лишнее и, не оглядываясь, мчаться от Мундарги куда глаза глядят.
– План таков: против О-кунинуси послать другого колдуна. И такой человек у меня на примете имеется!