Все, что шевелится
Шрифт:
– Он уходил!
– …и поверили в неуязвимость. А что толку рубить неуязвимого? Поэтому никто тебя ни в чём не обвиняет. Никому не рассказывай, что ты его не достал. И я не стану. Воин ты хороший, нам такие нужны. А что нарвался на более опытного противника, в том твоей вины нет. Иди отдыхай.
– Спасибо, Идзанаки! – вскричал Фуцу, упал на колени и облобызал руку повелителя.
– А что он тебе сказал напоследок?
– Сказал, чтобы мы шли дальше – на восток. Мол, там каждое из трёх племён найдёт себе край по нраву. Станет основателем великой страны.
К ночному костру, когда полковник после ужина любовался лунным светом, явилась Аматэрасу.
– Я пришла от имени и
– И чего же они хотят?
– Твердят одно и то же – нужно уходить на восток.
– А почему не на запад?
– Мы оттуда пришли. Позорно подобно собакам возвращаться на пепелища. Нечего искать недоглоданные кости, добудем свежанины.
– Что ж, вполне разумно, – согласился с её доводами Идзанаки. – Только вот с О-кунинуси как быть?
– Я бы его убила, если бы смогла! – горячо выкрикнула любимая дочь. – Не смогла!
– А разве была такая возможность? – заинтересовался полковник.
Дочка внимательно посмотрела ему в лицо, но ничего не ответила. Папаша от греха подальше не стал вдаваться в подробности.
Как говорится:
Коль прядьМою со лба отбросишь,Увидишь – взгляд не отвожу.ОпятьНеправды не скажу,Коль ни о чём меня не спросишь.ГЛАВА 21
Джинн в бутылке, Богатое озеро, река Тёмная
Не понимаю – чем Сусанин полякам не угодил?
У Пака Хёккосе состоялся почти такой же разговор, как у полковника с Аматэрасу. Только девушек было девять. Они, точно девятихвостая лиса Кумихо, виляли юбками и уговаривали вождя не связываться с великим чародеем Джору, а тихо-мирно отправиться на восток. Там будто бы великаны Чаньин уже налепили острова и горы, украсили их великолепными водопадами, полили цветы душистыми росами и ждут не дождутся, чтобы кто-то пришёл и оценил красоту пейзажа.
У костра Омогоя девиц было всего семь, но галдели они, как семьдесят разряженных девиц.
– Бай! – говорили.
– Пойдём! – говорили.
– На восток! – говорили.
– А что на востоке?
– Страна! – говорили.
– Весны! – говорили.
– И прохлады! – говорили.
– Он что, восток, для вас рыбьим жиром намазан? – удивлялся бай.
Девицы тихо смеялись, словно ручей журчал. За ночь омогойцы потихоньку собрались, чтобы соседей не беспокоить, и чуть свет пустились в путь. И знать не знали, что под покровом ночи племена Пака тоже пакуются, сворачивают юрты. Приладив вьючные мешки, второй отряд отправился на восток ещё до обеда. Узрев сборы соседей, засуетились и в стане Идзанаки. К вечеру и они снарядились в новый поход. Лунный серп сиял в чистом небе и словно подмигивал, маня в страну крепких корней.
Сотон покидал Мундаргу вместе с отрядом Пака. Другой бы со стыда сгорел после случая с красавицей Суро. А этот проморгался и даже с видимым удовольствием следил, как девицы поют и танцуют круг костра, исполняя песню «Старик преподносит цветы». Ему нравились откровенно эротические позы и жесты девушек, вместе с прочими зрителями он хохотал над старым пнём, зря растревожившим красавицу. А если на него показывали пальцами, то тщеславно вскакивал и раскланивался. Вскоре всем это изрядно надоело, на него перестали обращать внимание, и песня зажила своей жизнью.
Дичь опять наполнила леса, едва они покинули перевал. И если бы не приближающаяся зима, то тревог бы и вовсе не
– Так жри дерьмо! – заорал он, зверея от бешенства. – Кусо кураэ! – зачем-то перевёл свой вопль на диалект североармейского языка, к которому невольно привык, путешествуя по землям лесичей вместе с племенем Идзанаки.
(Интересно, что в оставшемся далеко позади краю Высокой тайги Чулмасы, которая первая обозвала Сотона Пугыном, никак не могла успокоиться. Она искала любовника, похожего на зимнего гостя, и понапрасну приставала к местным охотникам. Ни один из них и в подмётки не годился мужику с прозрачным кувшином. Желая повторения той чудесной зимы, когда сутки свивались цепочкой чувственных наслаждений, склёпанной из звенышек бабьего счастья, Чулмасы ночами обшаривала избы со спящими хозяевами, обыскивала охотников, заночевавших у костра, но так и не нашла второго прозрачного кувшина.
В конце концов в дальней деревеньке стибрила бурдюк с бражкой – хотя бы длинным горлышком он походил на памятный кувшин. Точно так же бражка похожа на сомагонку, но нет в ней свирепой крепости. Мужики, её отхлебнувшие, походили на Пугына как свинья на быка. И лесунка всё лето провела в поисках секретных добавок, улучшающих результат, пока путём проб и ошибок не обнаружила тот же компонент, что и Сотон. Запасы снадобья она пополняла из бражных ям Токкэби, своего сожителя с палёной бородой, и крошила туда красно-белые шляпки ядовитых мухоморов. Мужики пробовали секретную настойку и зверели. При этом любовный пыл некоторых возрастал и чуточку приближался к темпераменту Пугына, хотя большинство пьяниц скучно умирало на месте.
Надо ли говорить, что Чулмасы новой спины не нарастила, хотя при её лемурийских способностях это было делом плёвым, нет, она гордилась своей стёртой на нет спиной, как воинственный абориген татуировкой. Охотно демонстрировала мужикам кишки и рёбра и забавлялась воплями ужаса, считая, что вылетают они из оскаленных ртов от высшего наслаждения.
Впрочем, лесунка никому не хотела ничего плохого и искренне удивлялась, почему вдруг стала пугалом для всех поселений округи. Когда при виде её путник пускался наутёк, она злилась и из ушей её валил жёлтый дым из спор грибов-дождевиков. «Пугын! Пугын!» – аукала она по логам и вершинам скал, но нигде не находила потерянного бабьего счастья…)