Все, что ты любил когда-то, ветром унесет

Кинг Стивен

Две двуспальные кровати, на каждой — ярко-золоти­стое покрывало, подвернутое под подушку, а потом натя­нутое на нее; так что каждая подушка напоминала трупик младенца. Между кроватями размещался столик. На нем лежала Библия издательства «Гидеон», телевизионная программа на неделю, а также телесного цвета телефон­ный аппарат. За второй кроватью виднелась дверь в ван­ную. Стоило включить там свет, как тут же, автоматичес­ки, включался фен. Короче, если вам нужен был свет, вы получали и работающий фен в придачу. Иначе никак. Свет флюоресцентный, внутри голубоватых стеклянных трубочек просматривались засохшие трупики мух. На по­лочке рядом с раковиной электрочайник фирмы «Про­ктор-Сайлекс», а также коробочка с пакетиками раство­римого кофе. И еще здесь стоял специфический запах. Резко и кисло пахло каким-то моющим средством, а шторка в душе попахивала плесенью. О, как же

хорошо знакомо было это все Альфи! Даже снилось по ночам, каждая мелочь и деталь, вплоть до зеленого коврика на полу, но никакого продолжения этот сон не имел, хоть и кошмаром, пожалуй, назвать его было нельзя. Он хотел было включить калорифер, но тут же раздумал. Будет тарахтеть и щелкать, да и какой смысл?...

Альфи расстегнул пальто, потом поставил чемодан на пол, рядом с кроватью, той, что ближе к ванной. Опустил портфель на золотистое покрывало. И тяжело сел, при этом полы его пальто распахнулись и стали походить на раскинутую юбку дамского платья. Затем он открыл пор­тфель, пошарил среди брошюр, каталогов и бланков за­казов. И извлек на свет божий свою пушку. Револьвер «Смит-и-Вессон» 38-го калибра. Он положил его на подуш­ку в изголовье кровати.

Закурил сигарету, потянулся к телефону, но тут вспомнил про записную книжку. Сунул руку в правый карман пальто и достал ее. Книжка была старенькая и довольно истрепанная, странички едва держались на спи­рали, а куплена она была за один бакс и сорок девять цен­тов в каком-то заплеванном магазинчике на окраине то ли Омахи, то ли Сиу-Сити, а может, даже в городке под названием Джубили, штат Канзас. Обложка засаленная, все буквы на ней стерлись, что там было прежде написано, уже не разобрать. Некоторые странички почти совсем оторвались от спирали, но ни одна не затерялась. Альфи постоянно носил эту книжку с собой, вот уже лет семь, еще с тех времен, когда торговал универсальными считы­вателями кодов фирмы «Симонекс».

На столике рядом с телефоном стояла пепельница. Здесь, в глубинке, администрация до сих пор исправно снабжает пепельницами все номера мотелей, даже для некурящих. Альфи придвинул пепельницу к себе, поло­жил недокуренную сигарету в желобок и открыл запис­ную книжку. Начал перелистывать странички, исписан­ные сотней разноцветных шариковых ручек (и несколькими карандашами). Время от времени останав­ливался и читал очередное изречение. К примеру, одно из них гласило: «Я сосал член Джима Моррисона своими пухлыми мальчишескими губками» (ЛОУРЕНС КАНЗ.). Туалеты дешевых гостиниц и мотелей просто пестрят граффити на гомосексуальную тему, по большей части однообразными и неинтересными, но «пухлые мальчишеские губки» — в этом определенно что-то было. Надпись ниже гласила: «Альберт Гор — пидер и вор!»

Три четверти книжки были уже исписаны, на после­дней странице красовались два изречения: «Не жуй «Тро­янскую» ты жвачку, похожа будешь на мудачку» (ЭЙВОКА АЙОВА). И вот еще: «Здесь я сидел и долго плакал, что мало ел, но много какал» (ПАПИЙОН НЕБР). Аль­фи был просто без ума от этого последнего перла. Какая совершенная форма изложения, какая безупречная риф­ма! Какой трагизм самой ситуации! Так и видишь перед собой эту трогательную картину. И потом, если разобраться, в самой этой ситуации нет ничего смешного. Че­ловек мало ел, разве это не прискорбно? Но игривость изложения, некая скрытая ухмылочка над самим собой все равно остается. И Альфи казалось, что здесь чувству­ется вызов обществу, эдакий бунтарский дух, присущий поэзии э.э. каммингса .

2

Э.э. каммингс — Каммингс Эдуард Эстлин (1894—1962) — аме­риканский поэт, во многом близкий европейским футуристам. От­вергал конформизм, снобизм и несвободу людей. Отказался от мно­гих грамматических норм, знаков препинания, заглавных букв, в том числе в написании собственного имени

Альфи пошарил во внутреннем кармане пальто. На­щупал там какие-то бумажки, счет за междугородный телефонный разговор, пузырек с таблетками — он их принимал — и вот наконец нашел перьевую авторуч­ку, которая вечно норовила спрятаться от него в каком-то хламе. Самое время записать сегодняшние поступ­ления. Оба изречения, вполне симпатичные, были почерпнуты им в мотелях одного и того же района. Первое было выведено над бачком туалета, которым он пользовался; второе выцарапано каким-то острым предметом рядом с автоматом «Хэв-э-Байт» по торгов­ле шоколадками и закусками (фирма

«Снэкс», по мне­нию Альфи, торговала куда лучшими продуктами, не­жели «Хэв-э-Байт», но по некой неизвестной ему причине года четыре назад лишилась лицензии на по­ставку автоматов в районах, прилегающих к 80-й авто­страде федерального значения). Сегодня Альфи мог на­ходиться в разъездах две недели кряду и преодолеть три тысячи миль, так и не увидев ничего новенького, даже достойная вариация на старую тему попадалась редко. А тут сразу две за один день. Две в последний его день. Прямо как знак свыше.

На ручке рядом с логотипом фирмы (хижина под тро­стниковой кровлей, из кривой трубы вьется дымок) было выведено золотыми буквами: ПРОДУКТЫ «ДАЧНИК» — ХОРОШАЯ ШТУКА!

Сидя на кровати, все еще в пальто, Альфи прилежно склонился над старенькой записной книжкой, пристро­ился так, чтобы тень от головы не падала на страницу. И написал под «Не жуй «Троянскую» ты жвачку» и «Я здесь сидел и долго плакал» следующее: «Спасай евреев из Рос­сии, получишь ценные призы» (УОЛТОН НЕБ.) и «Все, что ты любил когда-то, ветром унесет» (УОЛТОН НЕБ.). Потом ручка нерешительно зависла над бумагой. Он ред­ко добавлял комментарии, всегда стремился к тому, что­бы каждое изречение красовалось на отдельной странич­ке. Нет, конечно, объяснения придавали определенную экзотику (так, во всяком случае, ему казалось; в ранние годы, начав собирать «перлы», он куда охотнее сопровож­дал их пространными примечаниями), и порой они каза­лись даже более занятными, чем само изречение, но осо­бой ясности не вносили.

Он смотрел на второе: «Все, что ты любил когда-то, ветром унесет» (УОЛТОН НЕБ.), потом провел внизу две жирные линии и...

И сунул ручку обратно в карман, задаваясь одной про­стой мыслью: к чему ему или же кому-то другому продол­жать все это, раз так или иначе конец один? Ответа на вопрос не было. Нет, конечно, ты все еще дышишь, а ста­ло быть, пока тебе не конец. И без грубого хирургическо­го вмешательства тут не обойтись.

На улице завывал ветер. Альфи покосился в сторону окна за задернутой занавеской (тоже зеленая, только не­множко другого тона, чем ковер). Если отодвинуть ее, ста­нет видна цепочка огоньков, ползущих по 80-й автостра­де федерального значения, и каждая эта яркая бусинка отмечает место, где находится в пути живое, думающее и чувствующее человеческое существо. Потом он снова пе­ревел взгляд на записную книжку. Нет, он твердо наме­рен осуществить задуманное. Это было... это было просто мгновение...

— Я просто дышал, — произнес он вслух и улыбнул­ся. Взял из пепельницы сигарету, глубоко затянулся, по­том вернул ее в желобок пепельницы и снова принялся перелистывать записную книжку. При взгляде на эти за­писи вспоминались тысячи придорожных стоянок, заку­сочных, торгующих жареными цыплятами, дешевых мо­телей. В точности так же какая-нибудь песенка, случайно услышанная по радио, вдруг со всей ясностью и остротой позволит вспомнить место, где ты ее слышал, человека, с которым тогда был, напомнит, что тогда пили, о чем го­ворили и думали.

«Вот сижу я на толчке и гляжу я букою, не получится покакать, от души попукаю». Все знают это популярней­шее изречение, но под ним красовалась еще более зани­мательная, даже философская его вариация, обнаружен­ная Альфи в закусочной «Дабл Д Стикс» в Хукере, штат Оклахома: «Вот сижу я на толчке с мордой перекошен­ной. Кто сказал, что жизнь прекрасна? Ничего хорошего!» А вот еще, из Кейси, штат Айова, со стоянки, где шоссе 25 пересекалось с 80-й федеральной автострадой: «Это мать сделала меня шлюхой». Ниже другим, более твер­дым мужским почерком было приписано: «Черкни адре­сок, пусть спроворит мне еще одну».

Он начал коллекционировать их, когда торговал уни­версальными считывателями кодов, просто переписывал граффити в книжку на спиральке, даже не задумываясь, зачем он это делает. Попадались смешные, неприличные, просто похабные, а также совершенно непонятные, порой ставящие в тупик. И вот мало-помалу он начал попадать под своеобразное обаяние этих посланий с автомагистра­лей, где единственным средством общения между людь­ми были мигающие огоньки фар под дождем. Нет, иног­да еще водитель, пребывающий в скверном настроении, мог соорудить тебе кукиш или сделать неприличный жест рукой, если показалось, что ты его подрезал. Он постепен­но начал входить во вкус, начал понимать — или только казалось? — что в этом что-то есть. В веселой песенке от э.э. каммингса «Я здесь сидел и долго плакал, что много ел и мало какал», или же, к примеру, в пышущем трагиз­мом и яростью следующем изречении:«1380 Вест-авеню, убей мою мать, ЗАБЕРИ ЕЕ ЦАЦКИ» — во всем этом явно что-то есть.