Все, что ты любил когда-то, ветром унесет

Кинг Стивен

Или вот эта, уже старенькая: «Вот сижу я на толчке и готовлюсь к бою, просто я родить хочу техасского ков­боя». Написана ямбом, правда, в конце есть сбой в разме­ре, но это не суть важно и не смертельно. Скорее даже на­против — сбой придает пикантности, оттенок эдакого залихватского выверта незамысловатому шедевру. Альфи не раз подумывал, что неплохо было бы поступить в какой-нибудь колледж или на курсы и вызубрить назубок все эти рифмы, размеры и прочую мутоту. Надо твер­до знать, с чем имеет дело, когда попадается новое любо­пытное изречение, а не блуждать во мраке собственного невежества, руководствуясь лишь интуицией. Но со школьной скамьи почему-то запомнился лишь пятистоп­ный ямб: «Быть или не быть, вот в чем вопрос». Некогда в мужском туалете на 70-й автостраде федерального

зна­чения он увидел выцарапанные на стене знаменитые строки Шекспира, под которыми кто-то приписал каран­дашом: «Вопрос не в том. Вопрос в том, откуда берутся такие кретины, урод!»

Ну взять, к примеру, хотя бы эти триплеты. Как их правильно называть? Хореические, что ли?.. Он не знал. Но факт, что он так никогда этого и не узнает, уже не ка­зался столь важным. Хотя если захотеть... да, конечно, можно узнать. Другие люди смогли этому научиться, так что не такая уж это и трудность.

Или эта вариация, Альфи она попадалась в самых раз­ных уголках страны. «Здесь сижу и не тужу, море по ко­лено, поднатужусь и рожу десантника из Мэна». И все­гда почему-то Мэн, не важно, в каком штате ты оказался, вечно этот десантник из Мэна! Интересно, почему?.. На­верное, просто потому, что названия всех остальных шта­тов длиннее и не вписываются в размер. Мэн — един­ственный из пятидесяти штатов, который состоит всего из одного слога. «Здесь сижу и не тужу...»

Он не раз подумывал, что неплохо было бы написать книгу. Совсем небольшую такую книжечку. И сначала даже хотел назвать ее«Глаз не поднимать, иначе описа­ешь туфли», но и ослу понятно, что так книгу называть нельзя. Просто нельзя, особенно если надеешься увидеть ее на прилавках магазинов. Кроме того, как-то легкомыс­ленно. Несерьезно. За семь лет он успел убедиться, что в этих изречениях явно что-то есть, что подходить к ним следует со всей серьезностью. Наконец он остановился на адаптации некогда увиденного им в туалете, в мотеле на окраине Форт Скотт, штат Канзас, изречения: «Я убил Теда Банди: Тайны транзитного кода американских авто­страд». Автор: Альфред Зиммер. Звучало таинственно и многозначительно, даже как-то наукообразно. Однако он так и не сделал этого. Не написал книги. И хотя по всей стране видел приписанные к «Это мать сделала меня шлюхой» строки: «Черкни адресок, пусть спроворит мне еще одну», — ни разу даже не попытался истолковать (по крайней мере в письменном виде) поразительное отсут­ствие сострадания к девушке, которую мать сделала шлю­хой, прямой и слишком уж «деловой» подход к проблеме в целом, чем так и сквозила приписка. Или вот эта: «Ма­мона — царь Нью-Джерси». Как и чем можно объяснить, что именно название штата, Нью-Джерси, делает выска­зывание смешным, а если заменить его названием како­го-то другого штата, смешно уже не будет?.. Даже и пы­таться не стоит, бесполезно. Ведь, в конечном счете, кто он такой? Всего лишь маленький человечек. Маленький человечек, и работа у него соответствующая. Он мелкий торговец. В настоящее время торгует замороженными продуктами.

А уж тем более теперь... теперь...

Альфи еще раз глубоко затянулся сигаретой, раздавил окурок в пепельнице и набрал номер своего домашнего телефона. Он не ожидал застать Майру, так и оказалось, ее дома не было. Ответил его собственный, записанный на автоответчик голос. В конце — телефон мобильника. Что теперь толку от этого мобильника, лежит сломанный в багажнике «шевроле». С аппаратурой ему никогда не везло, вечно ломалась.

После гудка он заговорил в трубку: «Привет, это я. Я в Линкольне. Здесь идет снег. Не забудь передать моей маме кастрюлю из жаропрочного материала. Она ждет. И еще она просила этикетки от «Ред Булл». Тебе смешно, а для нее занятие. Она же старенькая, так что отнеси ей, до­ставь удовольствие, о'кей? Скажи Карлин, что папа пере­дает ей привет. — Тут он сделал паузу, а затем впервые за пять лет добавил: — Я люблю тебя».

Альфи положил трубку, потом подумал, не выкурить ли еще сигаретку — на рак легких плевать, теперь это не важно, — но затем решил, что все же не стоит. Положил записную книжку, открытую на последней странице, ря­дом с телефоном. Взял револьвер и крутанул барабан.

За­ряжен, полностью. Затем легким движением пальца спу­стил с предохранителя, взвел курок и сунул дуло в рот. Почувствовал вкус металла и смазки. Подумал: «Вот сижу я на толчке с мордой перекошенной». И усмехнул­ся, не выпуская дула изо рта. Это ужасно. Не следовало записывать этого в книжку.

Тут вдруг в голову пришла другая мысль, он вынул дуло изо рта и положил револьвер в ложбинку на подуш­ке. Придвинул к себе телефон и снова набрал домашний номер. И снова услышал свой голос по автоответчику, а когда закончился номер мобильника, бросил в трубку:

«Это опять я. Не забудь, Рэмбо на завтра назначено к ве­теринару. И не забывай давать ему на ночь сухарики с морской капустой, о'кей? Она очень полезна для костей. Пока».

Он опустил трубку и снова взял револьвер. Но не ус­пел вставить дуло в рот — глаза заметили книжку. Откры­та на последней странице, и там целых четыре новых по­ступления. Первое, что заметят вошедшие сюда после выстрела люди, — тело, распростертое поперек кровати, той, что ближе к двери в ванную, голова свисает, на зеле­ном узлистом ковре лужа крови. Второе, что они непре­менно заметят, — записную книжку с потрепанными ли­стками на спиральке, открытую на последней странице.

Альфи представил себе копа, эдакого простоватого провинциального парня из Небраски. Такой никогда и ни за что не будет писать на стенках туалетов — воспитание и дисциплина не позволят. И вот он увидит последнюю страничку, прочтет последние изречения, а возможно, даже примется перелистывать книжку кончиком авторуч­ки. И прочтет первые три: «Троянская жвачка», «Я здесь сиделки долго плакал», а также «Спаси евреев из России». И придет в ужас или просто сочтет все это бредом сумас­шедшего. А потом прочтет и последнюю строчку: «Все, что ты любил когда-то, ветром унесет». И решит, что по­койник, должно быть, лишь в самом конце жизни обрел толику здравого смысла, которого ему хватило, чтобы со­чинить подобие предсмертной записки.

Последнее, чего хотелось Альфи, так это чтоб кто-то счел его сумасшедшим (при дальнейшем просмотре книжки может обнаружиться, к примеру, информация, что «Меджер Иверс жив, здоров и в Диснейленде», она лишь подтвердила бы подозрения на этот счет). Сумас­шедшим он не был, да и изречения, собранные здесь за долгие годы, тоже не свидетельствовали о безумии. Он был просто убежден в этом. А если даже и ошибался, если все написанное здесь казалось полным бредом, все же, пожалуй, стоило приглядеться повнимательнее. Взять, к примеру, хотя бы запись «Глаз не поднимать, иначе опи­саешь туфли», это что, юмор? А может, вопль отчаяния?..

Секунду-другую он размышлял над тем, что, может, лучше вообще взять проклятую записную книжку и спу­стить в унитаз. Но затем покачал головой. В результате он будет сидеть рядом с унитазом на корточках и, засу­чив рукава, выуживать эту чертову книжку. А фен будет гудеть, и над головой будет мигать флюоресцентная лам­па. И хоть частично чернила расплывутся, все записи не сотрутся, это ясно. Так что проку почти никакого. Кроме того, эта записная книжка была с ним так долго, проеха­ла в его кармане столько миль по безлюдным просторам Среднего Запада. Ему просто претила мысль, что придет­ся выуживать ее из унитаза.

Может, тогда только последнюю страничку? Да, ко­нечно, вырвать эту последнюю страничку, скатать в ша­рик, бросить в унитаз и спустить воду. Но как же тогда с остальными записями? Они (всегда эти «они») неизбеж­но обнаружат их, все эти свидетельства его нездоровой психики. И скажут: «Еще повезло, что этот типчик не за­шел куда-нибудь на школьный двор с автоматом Калаш­никова. И не прихватил с собой на тот свет целую толпу ребятишек». И тогда это будет преследовать Майру, точно консервная жестянка, привязанная к хвосту собаки. «Слыхали, что произошло с ее мужем? — станут говорить люди где-нибудь в супермаркете. — Покончил с собой в мотеле. И оставил книжку с какими-то бредовыми запи­сями. Еще слава Богу, что ее не пришил». Ладно, это еще куда ни шло, это можно пережить. В конце концов, Майра взрослая женщина. А вот Карлин... с Карлин, конечно, сложнее. Потому что Карлин сейчас...