Все дороги ведут сюда

Запата Мариана

— Продюсер? — спросил он со слишком большим сомнением в тоне.

Я кивнула. Он все еще не верил мне, и мне хотелось улыбнуться.

Но я предпочла это, чем его знание. Или ожидание чего-то.

— Может быть, поэтому ты так много боролся, пытаясь написать свою собственную музыку, Стиви Рэй-младший.

Ага, он не ответил. Но я знала, что он получал удовольствие, когда я использовала имена определенных музыкантов в качестве прозвищ. Мне не хватало людей, к которым можно было бы придраться, а он был таким хорошим парнем.

—

Хорошо, скажи мне, кого ты любишь?

Амос ухмыльнулся таким образом, будто я прошу его сделать фото обнаженного тела и отправить это девушке, которая ему нравится.

— Хорошо, твоя мама, верно?

— Ага.

— Твои отцы?

— Ага.

— Кто еще?

Он оперся на одну руку и, казалось, задумался об этом.

— Я люблю своих бабушек.

— Хорошо, а кто еще?

— Дядя Джонни, наверное.

— Наверное? — Это заставило меня смеяться. — Кто-то еще?

Он пожал плечами.

— Ну, подумай об этом. О том, что они заставляют тебя чувствовать.

Его ухмылка все еще была на лице. — Но моя мама?

— Да, твоя мама! Разве ты не любишь ее больше всего?

— Я не знаю. Так же, как и моих отцов?

Я все еще не продвинулася дальше с «отцами».

— Я просто накидываю идеи.

— Ты когда-нибудь писала песни о своей маме? — спросил он.

Я слышала, как одна из них играла в продуктовом магазине неделю назад. К тому времени, как она закончилась, у меня разболелась голова, но я не сказала ему об этом.

— Почти все они.

Это было преувеличением. Я не написала ничего нового с тех пор, как провела месяц с Юки. С тех пор не было ничего, что могло бы меня вдохновить или нужды в этом. Лично мне писать давалось очень легко. Слишком легко, как говорили Юки и Каден. Все, что мне нужно было сделать, это сесть, и слова просто… приходили ко мне.

Дядя сказал, что поэтому я так много болтаю. В моей голове всегда было слишком много слов, и они должны были как-то выйти наружу. В жизни были вещи похуже.

Но я не слышала слов, которые так внезапно приходили ко мне, большую часть моей жизни. Я не была уверена, что это говорило обо мне или где я была в жизни теперь, когда отсутствие хоть какой-то постоянности меня не пугало. Особенно, когда я точно знала, что в какой-то момент все стало бы ужасно.

Оглядываясь назад, можно сказать, что с годами слова стали слабее. Теперь я подумала, не должно ли это быть знаком.

— Я чувствую, что мои лучшие песни были те, которые я написала, когда мне было между твоим нынешним возрастом и двадцатью одним годом. Теперь мне это не так легко дается.

Я пожала плечами, не желая говорить ему больше.

Частично, как мне казалось, я была моложе и невиннее. Мое сердце было более… чистым. Мое горе более бешеным. Я чувствовала так… так много тогда. А теперь… теперь я знала, что мир раскололся примерно поровну, если не семьдесят на тридцать, на придурков и хороших людей. Мое горе, поглотившее большую часть моей

жизни, со временем уменьшилось.

Я была довольно хороша с двадцати одного до двадцати восьми лет, когда я была на пике любви. Когда все было хорошо — уже не так хорошо, когда я вспоминала всё, что было сказано и сделано, от чего я отмахнулась. Но я была уверена, что нашла своего спутника жизни. Это далось не так легко, но я все еще чувствовала слова, лежащие прямо под моим сердцем, готовые.

В то время я все еще просыпалась посреди ночи со строками слов на языке.

За исключением одного альбома, который я написала с Юки, пока я оплакивала потерю моих отношений, с пустотой принятия того, что некоторые вещи не всегда были такими свежими, я вытянула из себя еще больше слов. Мы сделали этот альбом за месяц, пока у нас обоих были разбиты сердца.

Это была одна из моих любимых работ.

Нори кое-что написала вместе с нами, но она была музыкальной машиной, которая выпускала хиты, как будто испражнялась радугой; она брала слова и воплощала их в жизнь. Я была костями, а она сухожилиями и розовыми ногтями. Это было прекрасно. Подарок от Бога.

Но я не могла и не стала бы рассказывать об этом Амосу. Еще нет. Это не имело значения.

Всё, что у меня осталось, это коробка со старыми блокнотами.

— Я думал о том, чтобы взять урок… — начал он, и мне было трудно не сморщить нос.

Я не хотела отговаривать его от того, что он хотел сделать, даже если я думала, что это бессмысленно. Написание песен не было математикой или наукой; в мире не было формулы для этого. Талант у тебя либо есть, либо нет.

И я знала, что Амос обладал им, потому что две песни, которые он показал мне, тихонько напевая их во время нашего последнего сеанса, были прекрасны и имели большой потенциал.

— Почему бы и нет? — вместо этого сказала я, изображая улыбку на лице, чтобы он не мог прочитать мои мысли. — Может быть, ты чему-нибудь научишься.

Он бросил на меня еще один свой подозрительный взгляд.

— Ты думаешь мне следует пойти?

— Если ты действительно хочешь.

— А ты?

Я была занята, пытаясь придумать какой-нибудь вежливый способ сказать «нет», когда Амос выпрямился, и его глаза расширились.

Он смотрел на что-то позади меня.

— Что это такое?

Его рот почти не шевелился. — Не делай резких движений.

Мне хотелось встать и бежать, настолько серьезным было его лицо.

— Почему?

Должна ли я обернуться? Я должна обернуться.

— Позади тебя ястреб, — сказал он прежде, чем я успела это сделать.

Я села еще ровнее.

— Что?

— Ястреб, — продолжал он шептать. — Он прямо здесь. Прямо за тобой.

— Ястреб? Ты имеешь в виду птицу?

Благослови милую душу Амоса, он не выдал саркастического комментария. Он сказал спокойно, очень похоже на его отца, судя по тому, насколько серьезно он говорил: