Всё хоккей
Шрифт:
Браво, Санька, браво! Впрочем, в чем мне его упрекать? В целом, он сказал правду, как всегда. Но от этой правды уже веяло нездоровым душком. Я помнил этот навязчивый запах. От которого трудно устоять на ногах. Запах денег и славы. Эта правда была перевернута с ног на голову. Эта правда была насмешкой над правдой. И надо мной. И над Санькиной честностью. Что ж, он продолжает играть в благородство. Но уже по инерции. От этого остались лишь голые фразы и копия честных глаз. Эта игра уже напоминала откровенное шулерство. В котором когда-нибудь уличат и самого Саньку.
Только через пару дней я случайно
Шмырев еще что-то пытался высказать по поводу моей сомнительной негосударственной личности. Но вдруг Надежда Андреевна резко выключила телевизор.
— Я ничего не хочу знать о человеке, который убил моего мужа, — сухо отрезала она.
— Извините, Надежда Андреевна, я как-то не подумал…
— А этот, — она кивнула на экран, где только что мелькала физиономия Шмырева, — так говорит, словно это убийство. Допустим этот Белых — негодяй. Допустим. Но ведь подобное могло случиться и с благородным человеком, и с героем. Причем тут государственная идея? Бред какой-то! Вы согласны со мной?
Я пожал плечами в ответ. Я ответа не знал. Но мне почему-то казалось, что эта трагедия могла произойти только со мной. Словно она была мне нужна, необходима. Словно кто-то там, наверху, знал, что время Смирнова уже кончается, но хотел, чтобы его часы остановил именно я. От этих мыслей я поежился. И тут же решил перевести разговор на другое. Мой взгляд упал на раскрытые глянцевые журналы. Они мне показались в этот момент гораздо реальнее и Саньки, и смерти Смирнова, и национальной идеи.
— А зачем вам все это, Надежда Андреевна, — я кивнул на фотографии разукрашенных девиц. — Я думал, вы совсем этим не интересуетесь. Это на вас так не похоже.
Смирнова, еще несколько минут назад со своей грустной философией говорившая о муже, вновь в один миг преобразилась и стала другой.
— Ах, да! Виталий… Знаете, давайте отбросим к черту все эти церемонности и отчества! Вы согласны? Знаете ли… Вот подумала — я ведь совсем не старая! Раз моя жизнь изменилась, мне захотелось измениться самой! Разве я этого не достойна?
Она кивнула на журнал мод.
— Вы достойны лучшего, Надежда Ан… Надежда.
— Бросьте вы это! Что для женщины может быть лучше? Я думала, вы поможете мне…
— Я совершенно не разбираюсь в моде, — искренне сказал я, бывший законодатель моды в команде.
— Ну, вы прямо, как мой Юра! — она всплеснула руками. — Это уже какой-то фантом! Ему тоже ничего, ничего не было нужно! И я должна была соответствовать этому спокойному, бесцветному, уравновешенному образу жизни! Такое ощущение, что мы, как
— Но вы упустили одно. В этом дне было много любви.
— Прекратите вы это! Что вы знаете! Это я, я любила его! Боготворила! Старалась ему соответствовать! А он…
— А он?
— Он уже до меня был очень сильно, по-настоящему влюблен. И женился на мне, когда свое отлюбил. Когда все, все чувства истратил! И выбрал именно меня. Знаете, та, другая женщина… Это же была фурия! Я один раз ее видела. Вот как эти с журналов, только более опасная, более яркая, что ли, нервная. Вот с ней бы была у него жизнь! Взрыв, а не жизнь! Бешеная скорость! С которой они мчались бы навстречу друг другу. И на повороте наверняка бы разбили друг о друга головы! И Юра сам от всего отказался…
— Он испугался, наверное. Таких женщин стоит опасаться.
— Знаете, Виталий, не думаю, что испугался. Просто… Такое ощущение, что он решил прекратить этот мелодраматический спектакль со страстями и разрывами сердца от любви. Но прекратил для того, чтобы стать режиссером совсем другого спектакля. Может, не такого талантливого, но добротного, качественного. За который приз не получишь, но который надежно обеспечивает хорошую кассу. Вы же читали его записи. Он хотел доказать, что такое долгая жизнь. И поэтому отказался от той женщины, от той жизни. И в этом спектакле на роль жены ученого выбрал меня. Хотя я ничего не играла. Я всегда так жила и жить собиралась, жить скучно, зевая, но спокойно. Как видите, его спектакль с треском провалился. Может, с той фурией он мог бы прожить до ста лет! В вечных разборках и истериках. Вы так не думаете? А со мной его век оказался таким коротким. И после этого провала, вы хотите, чтобы я не попробовала наконец-то что-либо изменить?
— Но в таком случае теперь уже вам придется играть. А вдруг окажется, что жизнь проживают долго только те, кто в жизни ничего не играет. Кто бывает всегда самим собой. И кто ничего изменить, поломать не хочет. Если это так, то и ваш спектакль обречен на провал.
— Все может быть. Ну, а если я хочу, жажду все поломать, если я жажду провала! Но зато, какая это будет игра! И какой провал! Я его запомню надолго!
— Боюсь, что у вас ничего не получится. Вы гораздо умнее.
— Но согласитесь, глупым прикинуться гораздо проще, чем наоборот?
— Я так не думаю. Умных быстро вычисляют, а глупцов порой не поймать вообще.
— Это все голые фразы!
Надежда Андреевна быстро ходила взад-вперед по комнате, нервно мяла руки, глаза ее возбужденно блестели, лицо покрылось нездоровым румянцем. Она так изменилась за последнее время. И я повторил про себя ее мысль: это все голые фразы. Безусловно, она была права на счет мужа. Я раньше ее понял, что он был совсем другим и просто провел над собой эксперимент. Но чтобы она решила делать опыты на себе, в этом я очень сомневался. При чем тут какой-то спектакль, игра в роковую женщину, модные журналы? Только во имя любви. Ничего больше, никаких опытов, спектаклей, экспериментов! Это на лице пятнами было у нее отпечатано. Это светилось в ее глазах, это прослеживалось в ее нервной походке. Во всем виновата любовь!