Все изменится завтра
Шрифт:
– Я ждал тебя,- Алмазов сидел за столом в массивном кресле, обтянутом белой кожей,- полчаса назад позвонили,…не думал, что ты сделаешь это, не поговорив со мной, ошибался…
– Ты во многом ошибался! – двинулся к окну, убирая пистолет, подпер плечом стенку, смотря в окно. На лужайке играли двое детей, им было лет по пять. Эта картинка встала, зафиксировалась в глазах, на заднем фоне, словно шум радио, был слышен голос Алмазова, какая-то душераздирающая речь, видимо. Он ее не слышал, выхватывал лишь отдельно взятые слова, понимая, что приехать сюда было ошибкой, глупостью.
– Отдай мне Горелого, сейчас, это меньшее что ты можешь сделать, и еще, - уходя,- поставь свечку, может, зачтется!
Вышел уже медленно, будто расслабленно. Тихо прикрыл за собой дверь, ухмыльнулся подбежавшей к нему охране, даже театрально поднял руки вверх.
– Долго бегаете, при других обстоятельствах могли бы уже искать другую работу,- открыл дверь машины.
По дороге домой, чувствовал дрожь пальцев. Притаенную. Глухое, почти неслышное, биение сердца. Закурил. Пока добрался до квартиры, выкурил больше половины пачки. Первым делом принял душ, хотелось смыть все произошедшее, хотя, от такого не отмоешься, никогда. А сейчас, как никогда, ему была нужна холодная голова и предельно четкий план действий. На столе среагировал мобильный. Короткое смс: «у нас».
– Отлично. Очень хорошо,- проговорил тихо.
«В ангар и до утра не трогать», ответил текстом, параллельно застегивая пуговицы черной рубашки, сунул телефон в карман джинсов. Быстрым, до автоматизма отработанным движением, застегнул часы, на секунду замирая напротив Аленкиной фотографии.
– Прости,- шепнул, убирая ту в ящик стола. Это было единственное фото, которое он оставил у себя, но именно сегодня понял, что он не достоин хранить его в своей квартире, и думать, наверное, о ней не достоин, сожалеть… Все, что он делал эти годы, было обманом. Ловушкой. Он превратился в бесчувственную машину, с четко выстроенным механизмом, который молниеносно мог дать ответ, как лучше…а лучше всегда было одно: для себя. Все, что он делал, было для него, оно было высшим цинизмом, эгоизмом, чем-то, что очень облегчило ему жизнь, облегчало его страдания, но ни на шаг не приблизило к цели.
В машине опять закурил, казалось, что уже насквозь пропитан этим дымом, вывернул руль, решая одно, этим вечером ему нужно выпить, много выпить…
***
Музыка в плеере расслабляла. Вера шагала по плохо освещенной улице, еще два дома и она подойдет к своему подъезду. В наушниках мир казался громче и ярче. Не было страха. Она не слышала скрип дверей, шаги вдалеке, которые будто бы ускорялись, желая ее догнать, она просто шла в своих мыслях, чувствах, эмоциях.
Сжала пальцами электронный ключ, касаясь тем замка, парадная дверь открылась, Вера вошла в подъезд под пищание двери и басы в наушниках. Лифт вновь не работал. Вздохнула, опять тащиться на восьмой этаж пешком, она не была лентяйкой, но после учебного дня, репетиций и хождений по городу, потому как возвращаться домой рано желания не было, эти восемь пролетов
Наверное, знай она заранее, что ждет ее дома, она бы не пришла. Ни за что бы не пришла…никогда…
Не успев полностью войти в квартиру, на нее уставился целый «полк» неодобрительных взглядов. Кораблева слегка опешила, стягивая сумку с плеча, пальцы сжали темно-зеленый пуховик, раздеваться дальше не хотелось. Стояла, словно под микроскопом, взгляды прожигали. Бабка ухмылялась, Ирочка повисла на локте отца, неясно, хотела ли она его таким образом поддержать, или же сама боялась свалиться с ног. На ее лице не было ничего, пустота, никаких эмоций, полнейший пофигизм, но даже за этой нацепленной маской проглядывался огонек глаз, что-то торжествующее, как выясниться позже, это было действительно ликование. Радость по поводу съезжающей падчерицы.
Глаза метнулись к отцу, и Вера непроизвольно сжалась. Сильнее стиснула зубы, смотря на происходящее уже другим, затравленным взглядом ребенка.
– Что происходит? – все же оторвала язык от неба.
– Это ты нам объясни лучше, что происходит в нашем доме? А, Вера? – отец говорил сдержанно, сквозь зубы, видимо, чтобы не потерять самообладание и не начать кричать.
– О чем ты? – нахмурила брови.
– Дурочку из себя строит, Миш, ты посмотри на нее, нахалка,- внесла свои ржавые пять копеек Надежда Тимофеевна,- воровка!
Писклявый крик, едкий, мерзкий, и словно клеймо на тело, нет, на душу.
Верка лишь поджала губы, только бы не рассмеяться, да-да именно не рассмеяться, видимо, это было что-то нервное, что-то на грани истерики.
– Еще и рожу корчит,- бубнила женщина, отец же все пристальней смотрел на нее, а после подошел ближе, на расстояние согнутой в локте руки.
– Скажи, ты брала Ирины сережки с изумрудами?
– Что? – забыла, как дышать, если до этого это были лишь слова, как она думала, очередная выдумка, то теперь от нее чего-то требовали, искренне веря, что она что-то могла взять…
– Я ничего не брала,- зрачки расширились, и, кажется, стало совсем невозможно дышать.
Все, что было дальше, это замах и хлёсткая пощечина от быстро подбежавшей Надежды Тимофеевны, кажется, этот звук она слышала даже сейчас, сидя у Альки на кухне. Все это время в голове был этот отвратительный и до боли унизительный звук.
Но самым жестким во всем был тот короткий диалог, пока она кидала вещи в чемодан. В комнату проскользнула «бабуля», ехидно улыбаясь, она встала у двери, словно надзиратель.
– Присмотрю за тобой, а то не дай Бог еще что утащишь, вы такие, любите на чужое глаз положить.
Именно в тот момент Кораблева вспомнила все угрозы и обещания этой женщины, все до одной. Шёлковое платье само выпало из рук, а глаза устремились к этой « родственнице».
– Это же ты? Да? – сдерживая слезы.
– Что ты, это ты. Я просила по-хорошему, но ты же у нас, куда деваться…теперь вот и девайся, куда хочешь,- выплюнула зло женщина.
– Я же внучка твоя,- уже сквозь льющиеся слезы.