Все изменяет тебе
Шрифт:
— Ни малейшего сходства! — сказал я, обводя глазами прогалину. — Нет, правда, не чувствуете вы души этой красоты. Держу пари десять против одного, что вы считаете этот вид довольно — таки сереньким зрелищем по сравнению с вами!
— Кто вы?
— Мое имя — Алан, фамилия — Ли. Алан Хьюз Ли.
— Вы бродяга?
— В данный момент я никто, просто усталый человек.
— А почему у вас рука дрожит?
— Я же говорю — устал, как собака. Весь путь с Севера на Юг я прошел со скоростью гончей.
— А не потому ли у вас дрожит рука, что вы робеете передо мной?
— Робею?
— Ну, не каждый же день на лесных прогалинах встречаются молодые дамы, к тому еще и художницы!
— Так это, значит, диковинка? Вот не знал! В жизни я пока смыслю не многим больше, чем баран, да и впредь, верно, это не изменится к лучшему. Нет, я не робею перед вами. А вот плащ ваш действительно очень хорош. Я бы сказал, что более красивого я никогда еще не видывал. Озеро такого цвета я однажды встретил было — ч слишком долго задержался на его берегу. Но вы… нет, вы меня не заставите дрожать. Разве наймете кого — нибудь, кто бы, стоя сзади, хорошенько потряс меня.
— Что за гадость у вас в руке?
— Хлебная горбушка. Я так долго ношу ее с собой, что она уже стала частью меня самого. И нет у меня духу ни съесть ее, ни выбросить.
— Вы арфист?
— В прошлом — да. Как вы догадались?
— По тому, как время от времени крючатся ваши пальцы. В их изгибе — характерное ожидание: точно они прислушиваются к звучанию струн. Это легко заметить. Да и взгляд у вас такой же осовелый, как у некоторых арфистов, которых я знала.
— Богатое же у вас воображение!
— Хоть рисую я неважно, но глаз у меня зоркий. В один прекрасный день я, верно, так ясно увижу какой- нибудь предмет, что он сам подскажет, как изобразить его кистью.
— Возможно. Впрочем, есть что — то радостное даже и в этой вашей мазне.
— Куда вы направляетесь?
— В Мунли.
— На завод?
— О нет, упаси бог!
— А что в этом дурного?
— А что хорошего в том, чтобы посадить медведя на цепь и за жалкую подачку заставить его отплясывать? Завод — это убежище для слабоумных и отчаявшихся. По — моему, некоторые людишки с излишней готовностью напяливают на себя вериги унижения и рабства. Если кто признаёт над собой власть хозяина и продается за наемную берлогу, ему место в желтом доме.
— Вы не то дикарь, не то бунтовщик. Попробовали бы вы вести такие речи перед моим отцом… Он живо поставил бы вас к плавильной печи и мигом обучил бы элементарной логике.
— Кто ж ваш отец? Сам — то он небось не поджаривает своего зада у печи?
— Мой отец — Ричард Пенбори.
— Слыхал. Он — то и построил Мунли. Самый сильный и хитрый из здешних заводчиков.
— Пионером здешних мест был мой дед. Но и отец с радостью услышал бы, что вы сказали о нем.
— Вряд ли только его порадовало бы, как я это сказал. Не люблю я промышленников. Чистый воздух, движение, музыка — вот для чего я живу. Отберите их у меня — и лучше мне сразу в могилу.
— Где же ваша арфа?
— Разбита. Позавчера. Один невежда пробил ее ногой, она задребезжала и приказала долго жить.
— Если вы лишились арфы и не выносите заводских печей, то зачем же вы собираетесь в Мунли? Там не
— Есть у меня там друг. Жили мы с ним когда — то душа в душу, исходили вместе все горы на Севере да и все долины средней полосы. Мы не раз уговаривались с ним: когда ноги наши устанут бродяжить, мы найдем какой — нибудь приятный уединенный уголок, годный как раз для нас двоих, где бы мы могли вместе отдохнуть. До друга моего дошли сведения, что его отец — в Мунли и, несмотря на слабость и старческую немощь, все еще околачивается вокруг пуддлинговых печей вашего родителя. Расставшись со мной, мой друг отправился сюда, в ваши края, проводил отца на тот свет, а сам застрял здесь. Меня это удивило. Уже два года, как это произошло. Вот я и явился, чтобы забрать его отсюда.
— Не зря ли вы приехали? А если ваш приятель не пожелает возвратиться в глушь? А если в поселках больше постоянных и полезных дел, чем вы думаете?
— Знаю я эти «постоянные и полезные дела». Осмотрел их со всех сторон словно доктор, и, сколько бы ваш родитель и его приспешники ни расписывали их, для меня они — чума. Друг мой вернется со мной.
— А если он женат? Ведь Мунли — такое местечко, где дети плодятся, как грибы после дождя.
— Бобыль он, как и я. Подле него не может быть никого, особенно женщин. Так же как я, он спокоен, доволен малым, а душою на голову выше дюжинных людей, и прибрать его к рукам никому не удастся.
— О, да вы и без арфы говорите точно поете.
— Старая привычка.
— Кто ваш друг?
— Джон Саймон Адамс.
По лицу девушки я понял, что она слышала кое — что о Джоне Саймоне, и скользнувшее по ее лицу выражение царапнуло меня, как острая ледяная сосулька. Странно было думать, что есть какая — то общая почва, которая объединяет меня с этой молодой женщиной.
— В чем дело? — спросил я. — Чем он вам не угодил?
— Да этот субъект — злостный смутьян. Где он, там нет покоя.
— Никогда в жизни Джон Саймон Адамс не был смутьяном, никогда!
— Сколько времени прошло с тех пор, как вы виделись в последний раз?
— Два года.
— За это время он не переставал обучаться уму — разуму. А теперь, пройдя курс, стал грозным бичом здеш — «них мест.
— Бичом? Для кого?
— Для моего отца и многих других.
— Как это возможно? Что могло так ожесточить его? Всю свою жизнь он был мягок, как лепесток. Я был арфистам, он — певцом. Нашими дуэтами мы даже камни заставляли плакать. Как же это? Джон Саймон — и вдруг бич?
— Идите в Мунли и убедитесь в этом сами. Зловредный он человек.
— Вы знакомы с ним?
— Нет. Какое мне дело до него!
В сердцах я швырнул хлебную горбушку в воду.
— Черт возьми, женщина, есть ли в вас хоть искра человечности? В ваших глазах и в душе — ничего, кроме холодного эгоизма. В этом есть что — то новое для меня, и это вызывает во мне…
Я стремительно поднялся. Она побледнела, и я с радостью отметил это, хотя не замышлял против нее ничего дурного. Когда я вновь обратился к ней, голос мой смягчился, в нем звучало чуть ли не смирение, и я уже сожалел, что дал себе волю и разволновался по такому пустяковому поводу.