Все изменяет тебе
Шрифт:
— Нет. Такие речи не для меня. Долги всегда бегут за мной по пятам, да никак не догонят. А я никогда не обращал на них внимания, даже на арфе им не подыгрывал. Да ты не унывай! — Мне захотелось приободрить Лимюэла, совершенно побелевшего от страха. — Ты не знаешь этих парней. Они ведь ради красного словца не пожалеют и родного отца. Болтовня о поджоге ратуши — это, конечно, чистое дурачество. Мало им показалось того, что они наговорили о нехватке хлеба, так они еще добавили. А что, Хэмпфрейс действительно верховод во всей этой заварушке?
— О нет!
Лимюэл и Изабелла еще плотнее придвинулись ко мне
— Хэмпфрейс — ничтожество, горлопан, послушный, как отмычка, — сказал Лимюэл. — Ни он и никто другой не посмел бы угрожать мистеру Пенбори или наскакивать на меня, если бы не Джон Саймон Адамс — тот, что тебе вроде как братом приходится.
— А ну — ка, расскажи мне о Джоне Саймоне. Да попроще. Говори только о нем и брось все эти присказки об аренде и мельниках. Джон в самом деле под кого- нибудь подкапывается?
— Да нет, арфист, что ты! Нет ему счастья здесь. Тоска берет его по вольным дням, которые он прожил вместе с тобой. От заводской жизни ему тошно, вот он и мутит. И только наделает кучу неприятностей всему Мунли и себе. Потолковал бы ты с ним, арфист. Увез бы ты его с собой в те места, где он родился.
— Почему же он сам не уехал, если он так несчастлив здесь?
— Давно бы его и след простыл, если бы не Кэтрин Брайер.
— А она кто такая?
— Баба, потаскуха.
— И притом бесстыдная! — перебила Изабелла, которая, как я понял, всем своим существом и сверх всякого смысла была восстановлена против этой Кэтрин.
— Джон Саймон никогда не был падок до женщин, — сказал я. — Значит, уж очень, верно, она ему приглянулась.
— Говорят, что она хоть кого приворожит, хотя, признаться, я никогда не мог понять ее прелести — потому, может быть, что я защищен от нее добродетельными мыслями. Кэтрин — мужняя жена…
— Где же ее муж? Почему он не борется с Джоном Саймоном за свою жену?
— Где уж ему, бедняге, бороться! Живет — то он под одной крышей с ними, но он и его мать, Элизабет Брайер, какие — то слепые, вроде юродивых, они все прощают. Дэви Брайер — он блаженненький. Кэтрин вышла за него, когда у нее даже своего угла не было. А теперь она открыто состоит в любовницах у Джона Саймона. Мистер Боуэн говорит, что если бы даже Джон Саймон и не отравлял душ человеческих и не науськивал рабочих на хозяев, то уж одного зла, что он причинил бедняге Дэви Брайеру, хватило бы, чтоб заклеймить его каиновой печатью.
— А кто такой мистер Боуэн?
— Священник новой церкви, подаренной нам мистером Пенбори. Как и ты, арфист, он человек с талантами, но сверх того еще и усердный страж, охраняющий нас от грехопадения.
— А что такое каинова печать?
— Вот этого — то священник не объяснил нам. Он был так разъярен тогда! Но одно можно было понять из его слов: печать эта покрывает Джона Саймона целиком, с ног до головы. Джон Саймон может беситься и богохульствовать сколько его душеньке угодно, он все равно обречен, как если бы сам дьявол пригвоздил его к преисподней. Потолкуй с ним, арфист. Объясни ему, что оставаться в поселке, где будущее не сулит ему ничего хорошего, 'просто безумие.
— Ну и артисты же тут у вас подобрались, Лимюэл: Пенбори, со своими вонючими чугунолитейными
— Элен. А ты откуда знаешь ее?
— Встретил на вершине холма. Она там сидела в лощинке и рисовала.
Лимюэл с женой обменялись взглядами и захихикали.
— О, это смелая и сильная девушка. И с ног до головы леди, настоящая леди, можешь не сомневаться.
— Насколько я успел ее разглядеть — девушка как девушка. Прощай, Лимюэл. Надеюсь, что Джон Саймон не долго еще будет мозолить вам глаза. Он уедет со мной на Север. Где он живет?
— Иди прямо через поселок, минуя домны. Потом по проселочной дороге поднимись по склону холма, пока не дойдешь до кучки из четырех домов. Стоят они квадратом. В первом из них слева ты найдешь Джона. Большое тебе спасибо, арфист, и да поможет тебе бог образумить Джона Саймона.
— Никогда он не был благоразумен. Но в прошлом он не работал на рудниках и не отбивал чужих жен. Так что теперь ему, видно, захотелось новенького. Прощай, Лимюэл. Ты накормил меня до отвала.
3
Я шел вверх по проселочной дороге, следуя указаниям Лимюэла. Дорога поднималась довольно круто. Прямо впереди показались дома. Тесно прижимаясь друг к другу, они сиротливо ютились на косогоре. Мне вдруг тошно стало от того, что поддавшись любопытству, я сунул нос в странные отношения, которые сложились у Джона Саймона с окружающими, обычно я изо всех сил старался избегать такого вмешательства в чужую жизнь. Я это считал бесполезным, никчемным.
Прервав восхождение, я оглянулся на поселок. Отсюда я мог видеть дом Пенбори с его замечательными пропорциями и чудесными колоннами; большую новую церковь из серого камня, где мистер Боуэн держал ад на золотой привязи; здание ратуши, которому тоже было меньше десяти лет от роду: там покоились многословные мудреные документы — долговые обязательства, державшие значительную часть трудового населения Мунли в вечном страхе перед угрозой тюрьмы. Поселок глянул на меня с такой подчеркнутой суровостью, что в этой дуэли взглядов я потерпел поражение и первый опустил глаза.
Я толкнул калитку первого из домиков слева. Это жилище было чуть побольше других. Можно было подумать, что оно строилось в несколько приемов. Огород' как в надворной части, так и с фасада содержался в полном порядке, и я заметил, что в нем было больше всего капусты. Какой — то молодой чековек, довольно полный и с очень светлыми русыми волосами, работал в глубине огорода, склонившись над вилами. Калитка, когда я распахнул ее, заскрипела. Огородник посмотрел в мою сторону и поздоровался со мной. Голос у него был звонкий и детский, лицо приветливое, но взгляд какой — то отсутствующий. Это, несомненно, был тот самый Дэви — блаженненький, о котором мне рассказывал Лимюэл. Я ответил ему улыбкой, и он медленно пошел по дорожке, держа вилы на плече. Двигаясь навстречу мне, он на ходу наклонялся, любовно отстраняя кончиками пальцев листья кочанов. Дважды он опускал глаза, всматривался в капусту и, снова взглянув на меня, казалось, удивлялся, что я еще стою здесь в той же выжидательной позе.