Все люди смертны
Шрифт:
— Пойду домой прилягу, — сказал я.
Арман спустился вместе со мной; некоторое время мы шли молча, потом он заметил:
— Вы должны были умереть.
— Штык уперся…
Он прервал меня:
— Ни один обычный человек не переживет такого удара. — Он стиснул мне запястье. — Скажите мне правду.
— Какую правду?
— Почему вы заботитесь обо мне? Почему мы с вами похожи? Почему вы не умерли, ведь штык прошел насквозь? — Он говорил лихорадочной скороговоркой, вцепившись мне в руку. — Я уже давно сомневался…
— Не понимаю, о чем вы.
— Я с детства знаю, что среди моих предков
— Ваша матушка говорила мне об этой легенде, — сказал я. — Неужели вы в это верите?
— Я всегда в это верил, — ответил он. — И всегда думал, что мы могли бы вместе совершить великие дела, если бы он был моим соратником.
Глаза его блестели, он смотрел на меня со страстью; когда-то давно Карл повернул голову, его нижняя губа отвисла, прикрытые глаза казались мертвыми, и я пообещал ему: мы совершим великие дела. Я продолжал молчать, и Арман нетерпеливо спросил:
— Это тайна? Признайтесь.
— Вы считаете, что я бессмертен, — и смотрите на меня без ужаса?
— А что в этом ужасного?
Его лицо осветилось улыбкой, и он показался мне совсем юным; и в моем сердце шевельнулось что-то едва ощутимое, с еле слышным запахом тлена; пели фонтаны.
— Так это вы?
— Я.
— Значит, будущее принадлежит нам! — воскликнул он. — Спасибо, что вы спасли мне жизнь!
— Умерьте вашу радость, — сказал я. — Людям опасно жить рядом со мной. Им начинает казаться, что век их слишком краток, а все начинания напрасны.
— Я прекрасно сознаю, что располагаю единственной человеческой жизнью, и ваше присутствие ничего не меняет.
Он смотрел на меня, будто видел впервые, и уже жадно искал, как можно распорядиться выпавшей ему неслыханной удачей.
— Сколько вы всего перевидали! Вы были свидетелем Великой революции?
— Да.
— Вы потом расскажете мне о ней?
— Я почти не принимал в ней участия.
— Жаль!
Он посмотрел на меня слегка разочарованно. Вскоре я заметил:
— Ну вот я и пришел.
— Я вам не слишком помешаю, если ненадолго зайду к вам?
— Мне ничто никогда не мешает.
Я толкнул дверь в библиотеку. Из овальной рамки мне улыбалась Марианна, синее платье оставляло открытыми ее прелестные плечи.
— Вот бабушка вашей матери, — сказал я. — Она была моей женой.
— Она была красивой, — вежливо отозвался Арман.
Он окинул взглядом комнату:
— Вы прочли все эти книги?
— Почти.
— Верно, вы очень учены.
— Я больше не интересуюсь наукой.
Я смотрел на Марианну, и мне хотелось говорить о ней: она давно умерла, но для Армана она начала существовать именно сегодня, и она могла воскреснуть в его сердце прекрасной, юной и пылкой.
— Она верила в науку, — начал я. — Она, как и вы, верила в прогресс, разум, свободу. Она была страстно предана идее счастья всего человечества…
— А вы разве не верите в эти вещи?
— Разумеется, — кивнул я. — Но она… это было нечто совсем иное. Она была так полна жизни! Все, к чему она прикасалась, оживало: цветы, идеи…
— Женщины часто оказываются благороднее нас, — заметил Арман.
Промолчав, я задернул шторы и зажег лампу. Чем была для него Марианна? Мертвой среди миллионов других мертвецов?
— Но почему вы больше не интересуетесь наукой? — спросил Арман.
От усталости он еле стоял на ногах, глаза его слипались, но у него не хватало духу уйти, не придумав, как бы меня использовать.
— Она не дает человеку средства выйти за пределы своего я, — ответил я.
— А зачем это нужно?
— Для вас, разумеется, такой необходимости нет. — И напрямик добавил: — Вам следовало бы немного отдохнуть. Мне кажется, вы очень устали.
— Я почти не спал последние три дня, — виновато улыбнулся он.
— Умереть и в тот же день воскреснуть: это довольно суровое испытание, — заметил я. — Ложитесь-ка на этот диван и отдохните.
Он тотчас рухнул на диван:
— Я сосну часок.
Я остался стоять чуть поодаль. Вечерело. В сумерках за окном нарастал праздничный гул, но здесь, в библиотеке с задернутыми шторами, было слышно только легкое дыхание Армана. Он уже спал. Впервые за последние дни он был свободен и от страха, и от надежды; он спал, а я бодрствовал и ощущал сердцем всю тяжесть этого дня, умиравшего за окном в мучительных корчах. Пустынные площади Перголы, недоступные золотые купола Флоренции, пресный вкус вина на балконе дворца в Кармоне… Но Арману был знаком пьянящий триумф, он понял бы и безудержный смех Малатесты, и улыбку умирающего Антонио. Карлье с усмешкой смотрел на желтую реку: он добрался-таки до нее; а я обеими руками рвал на груди рубашку, жизнь душила меня. И в груди Армана тоже была надежда, красное солнце в белесом небе, синяя линия холмов на краю равнины, исчезающие на горизонте паруса, уловленные невидимой кривизной земли. Я склонился над Арманом и смотрел на его молодое лицо с черной порослью бородки и бакенбард: какие сны ему снились? Он спал: так когда-то спали Танкред, Антонио, Карл и Карлье; все они были похожи, но для каждого из них жизнь имела свой особенный вкус, ведомый ему одному: она никогда не повторится; в каждом из них она умещалась вся целиком и была полностью новой. Арману не снились ни площади Перголы, ни большая желтая река; у него были собственные сны, но ни клочка из них я не мог у него похитить; мне никогда не удастся убежать от себя и оказаться в шкуре кого-нибудь из их племени; я могу попытаться служить им, но я никогда не буду видеть их глазами, чувствовать их сердцем. А мне вечно тащить на себе свой груз: раскаленное солнце, волнение мутной реки, злое одиночество в Перголе — мое прошлое! Я отошел от Армана; ни от него, ни от кого другого мне нечего было ждать.
Дым в желтом воздухе растекся синеватым кругом, затем круг вытянулся, изогнулся и расползся. Где-то на серебряном песчаном берегу тень пальмы ползла к белому камню; как мне хотелось вытянуться на том песке! Всякий раз, когда мне приходилось говорить на их языке, меня настигала усталость и опустошенность.
«Что касается печати и публикаций текстов, очевидное правонарушение существует только в случае, когда призыв к восстанию печатается в месте, заранее известном агентам властей. Ни один из наших авторов, задержанных в течение месяца на основании постановления о взятии под стражу, не был в действительности уличен в очевидном правонарушении».