Всё на земле

Кириллов Олег Евгеньевич

Все это думал, глядя на похудевшее лицо Володьки.

— Я тебе о нашем деле. Ты ж знаешь, добыча руды — в ведении Министерства черной металлургии… Вроде бы и верно, да вот накладки существенные возникают. Минчермет в первую очередь заботится о металлургии, о выпуске конечного продукта. Тут и технология отрабатывается до мелочей, и техника создается дай боже… Если за рубежом какая новинка появилась, так у нас технари ночами спать не будут, а перещеголяют — принцип… А мы, горняки, тут вроде, при Минчермете, и с боку припека… Даже вот бумаги наши министерские почитать, письма инструктивные… Поначалу обращения к руководителям металлургических комбинатов, потом к науке, а потом уж к горнякам. Скажешь, мелочь? Да нет. Мало специальной карьерной техники создается. Мало. А было бы горное министерство — другое дело… Один мудрый человек когда-то говаривал: чем уже специализация, тем выше квалификация. Есть же Министерство

угольной промышленности. И ты глянь, какая у них степень механизации, как они весь цикл продумали. И по качеству, и по быту шахтеров. А ты в нашу шахту загляни! Минимумом обходимся, потому что главное идет на металлургию. Вот в чем секрет. А руды добываем все больше и больше. ГОКоз по стране не мало. Кровь из носа, нужно горнорудное министерство.

— Я уже думал об этом, — сказал Рокотов. — Думал… Но в Москве, наверное, знают, как лучше… Металлургия не будет без руды. А сейчас все в одних руках.

— Во-во… — оживился Дорошин. — Именно… Руда любой ценой. Ну мы ж с тобой друг друга понимаем. Помню, ты все на парткоме воевал за рекультивацию земель, занятых под карьеры. Так что ж ты думаешь? Минчермет, добывая руду и выплавляя металл, будет тебе еще и рекультивацией заниматься? Дудки. Если б и хотели — не получится. Сколько лишних надстроек… Фу, черт, давит в груди, и все… Душно, что ли… Окно бы открыл, Володя.

Владимир подошел к окну, распахнул его. Жара с улицы волнами хлынула в комнату вместе со звуками дня, запахом раскаленной земли и умирающих цветов.

— А если создать трест в области, который принимал бы у нас землю после рекультивации… Чтоб был он подчинен облисполкому. Комбинат делает рекультивацию, а трест принимает… Или еще лучше… Делает работы трест по заказу комбината… И финансирует, его комбинат.

Павел Никифорович засмеялся:

— Володя, ты умница… Только все это будет потом. После меня. А сейчас заботы другие. Жилье надо форсировать. Работы по проекту. Мы должны выдать заказ институту. А я не хочу ошибаться, Володька. Да ты меня понимаешь, чертов сын. Мне нужен карьер.

Рокотов молчал. Вот сейчас надо сказать старику все. А как? Как ему объяснить, что не будет сноса сел… Не должно быть. Если б он понял!

— Сегодня, Павел Никифорович, — каким-то чужим голосом начал Рокотов, — я получил задание первого секретаря обкома партии подготовить все соображения по Кореневскому варианту. Срок — один месяц. Дело сложное, без вас я не могу сделать ничего.

Дорошин начал медленно багроветь. Задрожали руки и тоже покрылись красными пятнами. На лбу вздулись жилы. Пальцы вцепились в подлокотники кресла.

— Вот с чем ты ко мне… — каким-то сиплым голосом сказал он, — Издеваться? Ты, мальчишка, которого я из дерьма выволок… Ты теперь мне диктуешь… Ты рано пришел диктовать Дорошину. Рано!

Лицо его менялось на глазах. Краска, едва успев залить щеки и лоб, начала отступать. Глаза Дорошина заслезились. Руки вздрагивали.

Владимир кинулся к нему со стаканом воды, но Дорошин резко оттолкнул его, отчего вода плеснулась на ковер, а стакан Рокотов едва удержал. Он крикнул Ольгу Васильевну: та прибежала и стала поднимать за плечи тяжелое тело мужа, как-то сразу осевшее в глубоком кресле. Дорошин бесшумно открывал рот, пытался что-то сказать, но получалось глухое грозное мычание, и только глаза его смотрели на Рокотова яростно, будто во всем мире для Дорошина был только один человек, которому он предназначал все свои проклятия, и этот человек стоял сейчас перед ним, и достать его руками было невозможно. Ольга Васильевна испуганно пыталась поддержать его за плечо, но ей это не удавалось, и она негромко вскрикивала: «Володя, да что же это? Что это, Володя?» А Рокотов стоял рядом и никак не мог понять, что ему делать: то ли помогать Ольге Васильевне, то ли звонить в «Скорую»? Наконец он взял себя в руки, кинулся к телефону и набрал нужный номер. «Скорая» откликнулась мирным уютным голосом дежурной медсестры, он знал ее, эта женщина проработала в городе много лет и была депутатом городского Совета, и жила она по соседству с Рокотовым, дома через два, и часто встречалась ему на улице. Но от того, что она спокойно спросила у него: «Я вас слушаю… В чем дело?», от этого мирного, но нестандартного ответа душу его вдруг захлестнул гнев — и он крикнул: «Прекратите болтовню! Немедленно на квартиру Дорошина… Самого лучшего врача… Вы слышите, самого лучшего!» И бросил трубку так, что в телефоне что-то жалобно звякнуло.

Больница была недалеко, и уже через несколько минут за окном завизжали тормоза двух машин и в дом торопливо прошел сам Косолапов— местное медицинское светило, худой длинноголовый мужчина в вечно коротком халате, с хмурым рябоватым лицом. Он приходил как-то на прием к Рокотову по поводу комплекта рентгеновской аппаратуры, которая нужна больнице и которую вот уже третий год

зажимает какой-то Рябов из облздравотдела; на этого самого Рябова совершенно ист никакой управы, он распределяет дефицитную аппаратуру по собственному наитию, а не по действительным нуждам, и поэтому он, Косолапов, хоть он всего лишь навсего заведующий терапевтическим отделением больницы, а не главный врач, однако именно он решил прийти на прием и попросить у товарища Рокотова, как у первого секретаря, вмешательства в этот совершеннейший произвол. И Рокотов тут же звонил заведующему облздравотделом, и тот пообещал разобраться с этим делом. А потом, через неделю, ему вдруг сообщили, что с ним хочет говорить Косолапов, и в трубке раздался хриплый голос врача, и он пробубнил о том, что благодарит от имени пациентов больницы за присланную аппаратуру, и еще добавил, что звонит не потому, что хочет сказать комплимент начальству, а потому, что сделано доброе дело и он констатирует это, а что касается вышеупомянутого начальства, то его глубочайшее убеждение в том, что люди подразделяются на здоровых и больных и что с первыми он счастлив, так как не имеет контакта, а вот что касается больных, то его лично не интересует, какие они посты занимают. И, не дослушав ответной реплики Рокотова, положил трубку. Помнится, этот разговор настолько насмешил Владимира, что он поинтересовался у сидевшего в тот самый момент у него в кабинете Михайлова на предмет краткой характеристики Косолапова. И тот сказал, что человек этот слывет в городе, мягко выражаясь, странным, но специалист отменный, особенно по делам, связанным с заболеваниями сердца. Даже из других районов к нему, бывает, приезжают за консультацией. А Рокотов сразу же спросил, а не заменить ли Косолаповым нынешнего главного врача больницы, человека слабохарактерного, не имеющего на многие вещи своего собственного взгляда и находящегося, по всеобщему мнению, под влиянием своего заместителя по хозяйственным вопросам, бывшего военного. А Михайлов ответил, что этого, на его взгляд, делать нельзя, потому что Косолапов ведет неправильный образ жизни, оставил семью с двумя взрослыми дочерьми и сожительствует со своей собственной медсестрой, которая тоже бросила мужа, правда, пьяницу, но это не имеет значения, потому что ей уже давно за пятьдесят и в этом возрасте уже пора угомониться. А потом разговор о Косолапове затих из-за дел более срочных, хотя где-то в подсознании у Рокотова эта фамилия застряла прочно.

И вот сейчас доктор Косолапов в сопровождении трех женщин в белых халатах и дюжего шофера «скорой помощи» почти ворвался в дом Дорошина и, не поздоровавшись ни с кем, присел у кресла, где полулежал Павел Никифорович. Вцепившись тонкими костлявыми пальцами в руку Дорошина, он застыл над ним как большая хищная птица, нахохлившаяся и сосредоточившаяся перед броском. Покачав головой, он пристроился с фонендоскопом на груди Дорошина, шепотом приговаривая: «Что ж ты, миленький, а? Да разве ж можно? Как же это ты?..» А потом вдруг заорал на Рокотова и Ольгу Васильевну:

— Почему больной не в постели?

И когда они оба кинулись к Дорошину, Косолапов вдруг замахал руками и встал на пути Рокотова:

— Стойте уж где стоите… Без вас обойдемся. Леня, бери.

Шофер бережно приподнял Павла Никифоровича за плечи, Косолапов взял его под колена. Задыхаясь от тяжести, крикнул пожилой медсестре:

— Нюра, возьми его под поясницу… только аккуратно, пожалуйста… Аккуратно.

Рокотов стал помогать шоферу. Объединенными усилиями они дотащили Дорошина до кровати, подложили под спину подушки. Седая Нюра стала обматывать его руку полотном прибора для измерения давления. Косолапов стоял над ней и негромко бормотал:

— Тихо, Нюрочка, тихо… Тихо, пожалуйста.

За спиной у него всхлипывала Ольга Васильевна.

Дорошин открыл глаза, долго смотрел на Косолапова, потом с трудом разлепил губы:

— Ты чего здесь?

Косолапов глянул на него сурово:

— А вы разговоры прекратите. Тут я командую.

Дорошин отыскал взглядом Ольгу Васильевну, дружески, ободряюще улыбнулся ей, потом сказал негромко, как-то уважительно:

— Ишь ты… — и вновь закрыл глаза.

Когда Косолапов закончил осмотр, он подошел к Рокотову и Ольге Васильевне, стоящим у порога.

— Похоже, инфаркт… — негромко сказал он. — Имейте в виду, дело серьезное. Никаких общений, никаких разговоров. Я оставлю здесь сестру. В случае чего — вызовет меня. Без ее разрешения не заходить в комнату. Лекарства я пришлю… Ах, беда-то… Разве они, — он кивнул на молоденьких медсестер, — разве они знают, что такое уход за тяжелыми больными?

Он подошел к седой медсестре, собиравшей инструменты, обнял ее за плечи:

— Нюрочка, придется посидеть тебе… Только до утра…

— Я знаю, Вася. Ты, пожалуйста, поужинай… Там в холодильнике борщ и котлеты. Обязательно разогрей… И макароны в маленькой кастрюльке. Бросишь на сковородку масла кусочек…