Всё на земле
Шрифт:
Невысокий плотный старичок с тихим голосом уже шел к трибуне.
— Кто? — спросил Михайлов у Лебедюка.
— Насонов — старший бухгалтер.
— Родственник председателю?
— Однофамилец… У нас Насоновых сорок шесть семей.
— Вот такой кандибобер вышел с нашим Иван Иванычем, — начал старичок. — Грустно, товарищи. Обманываем. За такие дела, Иван Иваныч, хоть мы с тобой бок о бок уже сколь годов трудимся, я бы тебе строго выговорил. Понимаю, что ты о нашем, колхозном благе пекся. Все понимаю. А вот тут ты промашку дал. Да. А все ж, товарищи колхозники, свинарник-то есть. Да. Вот так-то. А каким кандибобером он построен, это, конечно, плохо.
И бегом-бегом к своему месту.
Собрание что надо. А Рокотов сидит
А Лебедюк, хоть и видит, что все не тем путем движется, даже улыбается кому-то в зале. А Насонов, шельма, голову опустил, а в душе небось пританцовывает от радости. Как же, все к его пользе получается. Скандал какой…
Еще трое выступающих хитро эдак осудили Насонова, отметив его заслуги в возведении свинарника. А Гостев, в очередной раз подняв руку и получив от Лебедюка слово, подвел итог прениям:
— Я понимаю так… Одобрить строительство свинарника в нашем колхозе как заслугу товарища Насонова и взять с него слово, что в другой раз он так поступать не будет.
Зал ответил дружным хохотом. Гостев засмущался, попятился, сел на место и интенсивно завертел головой, поясняя ближайшим соседям свою идею.
А потом поднялся Рокотов:
— Ну что ж, товарищи колхозники. Нам было полезно выслушать ваше мнение. Хочется сказать только одно: мы с вами делаем очень большое дело. И каждый из нас должен понимать: ложь, хитрость — это не наши методы. Деньги за свинарник колхоз, конечно, уплатит комбинату. Но здесь дело в другом: я хотел, чтобы вы сами сказали председателю слово осуждения за то, что вашим именем совершена купеческая сделка. Вчера он от вашего имени уступил землю, а завтра продаст на сторону технику или поголовье… Не о доходе, не о выгоде нынче речь… Может быть, не так вы меня поняли? Я о честности нашей говорю, о том, что когда-то вас назовут поколением, поднявшим мощь страны до недосягаемых высот… Вот вы, молодые ребята… Когда-нибудь вас пионеры будут приглашать в школу, чтобы вы рассказали о каждом из сидящих здесь людей, о том, как в трудном каждодневном труде вы строили не только нашу страну и ее мощь, но и ту мораль, по которой завтра будут жить ваши дети. А вы аплодируете человеку, который во главу своих поступков ставит ложь, да, ложь, хотя на первый взгляд и ради доброго дела.
Рокотов пил воду, которую принесли в алюминиевой кружке от бачка в коридоре клуба, а зал молчал. И Михайлов, словно боясь спугнуть эту тишину, про себя торопил Рокотова: ну скорее, скорее начинай говорить дальше. Пользуйся моментом, раз удалось тебе схватить аудиторию. Ну чего ты тянешь?
А Рокотов был неопытен в этих вещах и пил долго и неторопливо. А зал ждал, и только в проходе кто-то гулко кашлянул в застоявшейся тишине.
— …Мы иногда снисходительны к людям, обманывающим ради дела. Не для себя же лично, говорим мы о том, кто совершил такое. И тем самым создаем пример для других. И вот уже вырабатывается тип руководителя, который совершает недозволенное открыто и смело, потому что у него в кармане палочка-выручалочка: не для себя. Вы простите меня, я немного отвлекся в сторону от дела, о котором мы сегодня много говорим. Я еще раз благодарю вас за высказанные мысли. Мы стараемся теперь более критически взглянуть на работу наших строительных организаций, специализирующихся на возведении объектов для села… И еще кое-что полезное лично для себя вынес я с этого собрания. Спасибо вам за это. Вы сегодня обсуждали поступок председателя Насонова. В ближайшие дни мы у себя в районном комитете партии обсудим поведение коммуниста Насонова. И я вам обещаю, что разговор этот будет более строгим, чем сегодняшний. У меня все.
Лебедюк торопливо закрыл собрание. Пока люди выходили, Михайлов подошел к Рокотову:
— Владимир Алексеевич, я не ждал, что вы так скажете. Искренне, без выводов, как-то по-домашнему. Очень хорошо.
Насонов и Лебедюк проводили Рокотова и Михайлова к машине. Пока
— Владимир Алексеевич, может, мне заявление подать?
— Ваше дело, — сухо сказал Рокотов. — Поговорим не здесь и не сейчас.
Он смотрел в темноту, и ему казалось, что видит он невдалеке тонкую девичью фигуру в знакомом белом платье. Но останавливаться не стал и полез в кабину газика. Машину рванул с места на скорости.
Михайлов молчал всю дорогу. Он знал: сейчас Рокотов анализирует собрание. Пусть увидит сам свои промахи. Но один вопрос он все-таки должен задать. Обязательно. Иначе не может быть. Не в самом же деле у него стальные нервы? Ведь это все из области беллетристики. А в жизни есть живой человек, пусть сильный, но живой. И у него есть слабости и есть вечное стремление подтвердить ошибку чьим-то мнением. И у Рокотова только один человек, который может ответить на его вопрос, это он, Дмитрий Михайлов.
И все же он не задал вопроса. Высадил Михайлова у дома, молча пожал руку.
— До завтра.
И уехал.
3
Рокотов обрадовался телеграмме от Игоря. Значит, увидятся, поговорят. Как в воду смотрел, чертушка, потому что в последние дни часто о нем подумывалось. Надо бы посоветоваться кое о чем. Ну а кроме этого, есть возможность съездить в Лесное, Николая обнять и вообще окунуться в ту обстановку, которая видится сейчас как что-то далекое-далекое, почти неправдоподобное, дымчато-романтичное.
Телеграмма получена вчера, значит, уже сегодня Игорь с Лидой на месте. В Лесном ждут его, это ясно. Николай ни за что не даст телеграмму, он больше всех носитель рокотовской гордости. Лет шесть назад схватило его сердце. Уложили в больницу, а брату хоть бы слово. Когда Рокотов возмутился столь явно выраженным пренебрежением к себе, Николай сказал совершенно спокойно:
— Ты вот что, Вовка, я тебе депеш посылать не буду. Может, только одну когда-нибудь получишь, если на похороны позовут. Здесь твой дом, и чтоб у тебя появилось желание проведать его — телеграмм не будет. Вот так, ты меня знаешь.
Да, Николая Рокотов знал, лучше, чем самого себя. В детстве мечтал быть таким же, как он, уверенно-неторопливым, сильным. Именно от него услышал впервые фразу, которую запомнил на всю жизнь и которую сделал потом девизом на многие годы: «Мы — Рокотовы. Нам нельзя быть хуже других». Потом только, через десятилетия, Рокотов уяснил, что ничего особого в звучании этой фразы не было еще тогда, и фамилия была точно такой же, как сотни и тысячи других русских фамилий, и как-то, в скептическом настрое, завел об этом разговор с братом. И увидел вдруг, как широкое лицо Николая покрылось пятнистым румянцем, как большая широкопалая рука его, лежащая на столе, вдруг дернулась и сжалась в кулак:
— Та-ак, — сказал он, — не понимаешь, значит?
Володька уже пожалел о том, что затеял разговор, потому что Николай не так давно в очередной раз вышел из больницы и расстраивать его именно сейчас было нечестно. Но слова уже были сказаны, и теперь оставалось ждать того, что готовился ответить Николай.
— Так… — повторил брат. — Ты знаешь, где и как погиб наш отец? Знаешь. Очень хорошо. Как умерла мать, тоже знаешь? Патроны подносила и раненых перевязывала. Так чем же мы годы, нам сохраненные, оплачивать будем? Отец мне говорил очень часто: «Николай… Если что, помни, мы, Рокотовы, всегда жили с поднятой головой. И не потому, что гордецами были, нет, просто вины нашей перед людьми не существовало. И помни, главное — это быть честным перед самим собой, тогда и люди тебя ценить и уважать будут. А если есть честность перед людьми и перед собой, значит, правильно живешь. И шапку не ломай ни перед кем, ты человек. Достоинство свое помни. Потому что льстецов терпят, но не уважают». Вот что говорил мне отец. И для меня его слова — закон. Так же, как и для тебя.