Все новые сказки

Пиколт Джоди Линн

Та девушка погналась за мной с палкой. Скот принадлежит ее отцу, сказала она, а я разбойник и негодяй. Она была красива, хоть и зла; не будь у меня молодой жены, я обошелся бы с ней добрее. Вместо того я достал нож, провел по ее горлу и велел заткнуться. Она послушалась.

Я не хотел ее убивать — я не убиваю женщин, правда, — поэтому и привязал ее за волосы к кусту боярышника, вытащил у нее из-за пояса нож, чтобы она не сразу освободилась, и вонзил лезвие глубоко в дерн. Я привязал ее к кусту длинными прядями, ушел с ее скотом и больше о ней не вспоминал.

Через год я вернулся

в те края. В тот день я не искал коров, но пошел по той стороне берега — это было безлюдное место, и если не искать нарочно, можно было не заметить. Видно, никто ее не искал.

— Я слышал, что искали, — возразил я. — Хотя одни думали, что ее похитили, а другие — что она убежала с жестянщиком в город. Но ее искали.

— Ага. Я видел лишь то, что видел. Быть может, я совершил дурной поступок.

— Быть может?

— Я взял золото из пещеры. И теперь не знаю, что добро, а что зло. Я послал весть с мальчишкой из таверны, передал, где можно ее найти.

Я закрыл глаза, но мир не стал темнее.

— Это зло, — сказал я.

В своих мыслях я видел ее скелет, лишенный одежды, лишенный плоти, столь обнаженный и белый, каким никто никогда не бывает, висящий, будто марионетка, на кусте боярышника, привязанный к верхней ветке за золотисто-рыжие волосы.

— На рассвете, — произнес Калум Макиннес, словно мы только что говорили о провизии или погоде, — ты оставишь свой кинжал, потому что таков обычай, и вынесешь столько золота, сколько сможешь. И возьмешь с собой на большую землю. В этих краях ни единая душа, зная, что у тебя и откуда, не станет тебя обирать. Пошлешь золото Королю-за-Водой, и тот заплатит своим людям, накормит их и вооружит оружие. Однажды он вернется. Вот тогда и скажешь мне, что есть зло, маленький человек.

* * *

Когда солнце встало, я вошел в пещеру. Там было сыро. Я услышал, как по стене стекает вода, и почуял ветер на лице, что было странно, потому что внутри горы ветра нет.

Я представлял себе пещеру полной золота. Целые поленницы золотых брусков, мешки золотых монет. Золотые цепи и золотые кольца, золотые блюда, что громоздятся, как фарфор в доме богача.

Я воображал богатства. Но ничего такого не увидел. Только тени. Только скалы.

Зато тут было нечто другое. Оно ждало.

У меня есть тайны, но одна спрятана под всеми остальными, и даже мои дети ее не знают, хотя жена, видимо, подозревает о ней. Моя мать была смертной, дочкой мельника. Мой отец пришел к ней с Запада, и на Запад вернулся, натешившись. Я не строю иллюзий по поводу его отцовства: наверняка он не вспоминает о ней да и вряд ли знает о моем существовании. Но он оставил мне тело, небольшое, быстрое и сильное. Возможно, я пошел в него и в других смыслах — трудно сказать. Я уродлив, а мой отец был красив; во всяком случае, так говорила мне мать, хотя он мог отвести ей глаза.

Интересно, что я увидел бы в этой пещере, если бы моим отцом был какой-нибудь трактирщик из низин?

Ты бы увидел золото, произнес шепот, который и не был шепотом, откуда-то из сердцевины горы. Это был одинокий голос, рассеянный и скучающий.

— Я бы увидел золото, — повторил я вслух. —

Оно было бы истинным или мороком?

В шепоте послышалась усмешка.

Ты мыслишь как смертный, для которых все либо одно, либо другое. Они увидят золото, коснутся золота. Они унесут золото с собой, постоянно ощущая его тяжесть, они выменяют у других смертных на него, что захотят. Какая разница, есть оно или нет, если они его видят, касаются, крадут, если они за него убивают? Им нужно золото, и я даю им золото.

— И что берешь взамен?

Мало, ибо нужды мои невелики, а я стара, слишком стара, чтобы последовать за сестрами на Запад. Я пробую на вкус их удовольствие и радость. Я кормлюсь тем, что им не нужно и что они не ценят. Лизну сердце, кусну совесть, отщипну от души. А взамен кусочек меня выходит из пещеры вместе с ними, смотрит на мир их глазами, видит то, что они видят, пока их жизни не кончаются и я не забираю свое.

— Ты покажешься мне?

Я видел в темноте лучше, чем любой человек, рожденный от мужчины и женщины. В тенях что-то мелькнуло, а потом они сгустились и сместились, и мне открылось нечто бесформенное на той грани, где восприятие встречается с воображением. Я встревожился и сказал то, что положено говорить в таких случаях:

— Прими вид, который не повредит мне и не оскорбит мое зрение.

Ты этого хочешь?

Далекое капанье воды.

— Да, — сказал я.

Оно вышло из теней и уставилось на меня пустыми глазницами, улыбнулось истертыми желтоватыми зубами. Оно было все из костей, кроме волос, а волосы были рыже-золотистыми, обернутыми вокруг ветви боярышника.

— Это оскорбляет мое зрение.

Я взяла его из твоей головы, сказал шепот, хотя челюсть скелета не шелохнулась. Я выбрала то, что ты любил. Это твоя дочь, Флора, какой ты видел ее в последний раз.

Я закрыл глаза, но фигура не уходила.

Разбойник ждет тебя у входа в пещеру. Он ждет, когда ты выйдешь, безоружный и нагруженный золотом. Он убьет тебя и возьмет золото из твоих мертвых рук.

— Но я не выйду с золотом, так ведь?

Я подумал о Калуме Макиннесе. У него седая волчья грива, серые глаза и острый кинжал. Он выше меня, хотя все мужчины меня выше. Я сильнее и быстрее, но он тоже быстр и силен.

Он убил мою дочь, подумал я, а потом подумал: моя ли это мысль или она вползла в мою голову из теней? Вслух я сказал:

— Из пещеры есть другой выход?

Ты выйдешь как вошел, через устье моего дома.

Я стоял неподвижно, однако в мыслях я был как пойманный в ловушку зверь, мечущийся туда-сюда, не находящий зацепки, утешения, выхода.

— Я безоружен. Он сказал мне, что сюда нельзя войти с оружием. Таков обычай.

Теперь действительно такой обычай — не приносить ко мне оружие. Но так было не всегда. Иди за мной, сказал скелет моей дочери.

Я пошел за ней, потому что видел ее, хотя больше ничего в темноте не видел.