«Все остальное в пределах текста»

Существует определение, которое я позаимствовал у летчиков: «Полет самолета, — говорят они, — это исправление отклонений». Кажется, эта формула применима и к художественному — прежде всего, поэтическому — переводу; она встает в один ряд с известными словами М. Л. Лозинского о переводе как искусстве потерь, или с теорией функциональных соответствий А. В. Федорова, или с замечанием Иосифа Бродского о поиске «эстетического баланса» при переводе.

Собственно, «исправление отклонений» — это о перепереводе.

Что подвигает современных переводчиков переводить заново то, что уже вроде стало классикой? В молодости мы не раз заводили романтический разговор о том, что, возможно, самым идеальным для культуры была бы попытка каждого поколения перевести заново всю мировую

литературу. При безусловной абсурдности этого утверждения, время от времени созревают обстоятельства, все-таки заставляющие переводчиков обращаться к уже переведенным и вошедшим в родную культуру творениям прошлого и осмысливать их — если и не по-новому, то, по крайней мере, по-своему.

В каждом поколении подспудно нарастает недовольство прежними интерпретациями классики: меняется язык, проясняются исторические реалии, снимаются разного рода идеологические и этические запреты, а главное — значительные образцы литературного прошлого всегда современны. Приспособить их к злобе дня, высказать с их помощью наболевшее сегодня — святое дело.

Перевод в определенном смысле счастливей оригинальной литературы: он предполагает полиавторство, растянутое во времени. Каждое новое прочтение выделяет в переводимом тексте то существенное, на что обращаешь внимание именно сегодня. Хотя вообще-то сам факт того, что классика все чаще переводится заново, причем этот процесс достаточно лавинообразный и захватывает многие культуры, возможно, свидетельствует и о том, что мы как цивилизация движемся к новой эстетике, при которой, в частности, работа переводчика поэзии, в каждом конкретном случае новаторская, в целом становится все более консервативной. Пользуясь известным определением, я бы назвал это состояние умов: в ожидании варваров.

Предлагаемая подборка из лирики Поля Верлена — это переводы из самой что ни на есть верленовской «классики». Вышедший пару лет назад в «Литературных памятниках» двухтомник Верлена показал, насколько богата традиция интерпретаций его стихов на русском языке и насколько она открыта новым толкованиям и формальным решениям. В этом многообразии — залог непреходящего интереса отечественных читателей к французскому поэту, который, по словам Е. Г. Эткинда, «не столько личность, сколько медиум внешних сил, игралище стихий. Поэтому он с такой пристальностью и каким-то мистическим ужасом всматривается в себя, в свою душу». В таком взгляде «вовнутрь» каждый переводчик располагает своей оптикой. Ее чистота и точность определяют открытие новых глубин оригинала.

Что, память, хочешь ты, что хочешь ты?.. В осеннем Застывшем небе дрозд стремительным движеньем Чертил свой след и свет скользил с изнеможеньем Сквозь кроны желтые с их ветром и смятеньем. Вдвоем, рука в руке — о, этот тайный пыл! — Мы шли, мечтая вслух, и ветер нас томил, И вдруг смущенный взгляд меня остановил: «Каким он был, тот день, когда ты счастлив был?» О голос ангельский, как нежен он, как светел! Я на вопрос ее улыбкою ответил И к бледным пальчикам молитвенно приник. Как много по весне цветов благоуханных! И сколько лепета смущенного в тот миг, Когда впервые «да» слетает с губ желанных! О вожделение, о первые любови, Цветущие тела, и этот жадный взгляд, И плоти молодой и близкой аромат, И ласки чистые и робкие — всё внове! Увы, былой восторг затих на полуслове, Не оживить любви и не вернуть назад, И солнце не блеснет сквозь черный снегопад, А скука, и тоска, и горечь — наготове. Я мрачен, одинок и всеми позабыт, Я камня холодней среди могильных

плит, Я жалкий сирота, покинутый сестрою. А женщина, в любовь играя и шутя, Бывает так мила и так нежна порою И вас целует в лоб, как бедное дитя! Природа, всё в тебе мне скучно — и в полях Обильные хлеба, и отзвук пасторалей На сицилийский лад, экстаз рассветных далей И скорбных сумерек торжественный размах. Искусства, человек, поэзия, в церквях Витые лестницы, подобие спиралей, Что пустоту небес издревле подпирали, Добро и зло — мне всё посмешище и прах. В Творца не верую и вовсе не скрываю, Что мыслить и любить от века презираю И слышать не могу о пошлости страстей. Устав от жизни, я, страшась, бегу от смерти; Как жалкий парусник, под ветром, без снастей, Душа моя вот-вот исчезнет в круговерти. Темнеет. Льет и льет. Готические шпили На тусклых небесах сквозь ливень проступили, И стены с башнями, и острия зубцов. Развилка. Виселица с кучей мертвецов. Так жадно воронье слетается к приманке, Что в пляске бешеной заходятся останки, Покуда волки обгрызают им ступни. Кругом лишь остролист да чахлый терн, одни, И те от ужаса трясутся всей листвою, И, словно сажею, земля покрыта мглою. Трех жалких узников, синюшных и босых, Ведут копейщики, и протазаны их, Как зубья бороны, ощерены и гладки, — И с копьями дождя сошлись в смертельной схватке. Закат сгорал, но горизонт был светел, Кувшинки на пруду баюкал ветер, Тяжелые кувшинки в камышах Мерцали на безжизненных волнах. Я брел один, залечивая рану, Брел вдоль пруда, под ивами, туману Поведав тайну горестей моих; И он, как призрак всех скорбей земных, Мне отвечал, тоску мою усилив, Утиным криком и биеньем крыльев Под ивами, где я под вечер брел, Залечивая рану; в темный дол Спускалась ночь, но горизонт был светел, Закат сгорал, пока баюкал ветер Кувшинки на безжизненных волнах, Тяжелые кувшинки в камышах. Краснеет лунный диск почти впотьмах, Туман дымится по низинам, пряча Во мгле округу, песня лягушачья Слышна в зеленых зыбких тростниках. Кувшинки на воде спешат закрыться, А призраки высоких тополей Уходят вдаль, чем дальше — тем черней, И светлякам в кустах давно не спится. Тяжелокрылый, улетая прочь, Бесшумный филин сумрак созерцает, И в небе все отчетливей мерцает Всходящая Венера. Это — Ночь.