Все по местам!

Тельпугов Виктор Петрович

Слободкин нисколько не жалел, что швырнул талон УДП Тарасу Тарасовичу. Больше уважать себя стал. Не унизился.

Слободкин шел по мокрому снегу, через который местами уже начала проглядывать трава — еще даже не зеленая, скорей серая, прозрачная, но уже пробующая пробиться через крутое месиво воды и снега. Ночью каждую травинку прихватывал мороз, и они долго не могли потом распрямиться под ветром и солнцем.

Сергей нагнулся, чтобы лучше разглядеть тончайший, впрессовавшийся в снег травяной усик. Откуда берется столько неодолимой силы в каждой былинке? В каждом,

самом малом стебельке, в котором жизненным сокам просто негде вроде и поместиться! А они не только находят себе место, но и копят энергию. Копят, копят до срока. Потом в природе происходит чудо. То, что казалось отмершим, безвозвратно увядшим, вдруг подымается, тянется к солнцу, расцветает!

Вот в нескольких шагах от себя Слободкин увидел высокий куст прошлогодней полыни, подошел поближе и удивился еще больше. Этот, поди, и снегом не был толком защищен, а вот выстоял, и потребовалось совсем немного тепла, чтобы никто не узнал, каково пришлось ему этой зимой. Вроде автопилота прошел испытаньице — на холод, на лютую стужу. Еще на что? Одни сизые косточки вот стучат на ветру! Сергей оторвал полынную лапку и опять удивился — терпкий, вяжущий, горький и в то же время сладкий, с детства родной запах обдал лицо. Голова затуманилась, в глазах зарябило. Показалось, что льды на реке остановились, замерли, потом… двинулись в обратном направлении. Слободкин поднес ветку полыни еще ближе, сделал глубокий вдох, и его еще раз пронзил этот острый запах.

Сергей держал на ладони легкую, похожую на перышко ветку и думал о ее нерастраченных силах. Еще два-три таких солнечных дня, как нынешний, и прошлогодний куст станет совсем крепким, упругим, словно и не было никакой зимы.

Удивительно прекрасным было это утро! Куда бы ни шел, куда бы ни обращал свой взгляд Слободкин, везде и повсюду подкарауливали его чудеса. Особенно поражали волжские льды. Мчась и содрогаясь, они напоминали ему то огромные крутящиеся столы для испытания приборов на вибрацию, то белые, выгнувшиеся под ветром паруса, то крылья самолета… Да, да, больше всего — крылья! Вот эта, например. Наползшая на соседнюю, наполовину высунувшаяся из воды — ни дать ни взять плоскость ТБ-третьего. Слободкин попробовал даже определить угол атаки крыла. Склонил голову набок, прищурился и так увлекся, что даже вздрогнул, услышав за спиной знакомый голос:

— Так вот ты где пропадаешь, Слобода!.. — Заспанный, хриплый голос Зимовца звучал обиженно и раздраженно.

— Там же, где и ты. На Волгу посмотреть нельзя? Сразу — пропадаешь…

— Я тебя последние дни вообще никак не словлю. Вскакиваешь ни свет ни заря, в барак после всех являешься. Чего ты мечешься? Что творится с тобой?

— Ничего не творится. Тебе показалось.

— Слобода!..

— Честно говорю.

— Нет. Не честно.

Неужели знает? Да нет, откуда ему? А… будь что будет, надо гнуть теперь свою линию.

— И никуда я не бегаю. Все время в цеху.

— Брехня. Карточки твои где, лучше скажи. Утерял, да? Ну, чего молчишь?

— Не терял я никаких карточек. Ты что?..

— А я думаю, утерял и теперь не знаешь, что набрехать.

— Чего ты прицепился?..

— Ты

себя в зеркале давно видел? — Зимовец схватил приятеля за плечи, подтолкнул к самой воде, заставил нагнуться. — Глянь. От тебя нос один остался.

— Нос у меня всегда был один.

— Прекрасно сказано! Я давно заметил, что ты самый остроумный человек на нашей койке. Если б ты был еще и самым честным! Когда посеял карточки, отвечай?

Слободкин еще раз, теперь уже по собственной воле, глянул на свое отражение в воде. Из ее холодной, зеленоватой глади на него смотрел человек, в котором Слободкин не мог обнаружить ни одной знакомой черты.

— Зеркало твое с браком, — сказал он Зимовцу.

— Последний раз спрашиваю: сколько дней без хлеба?

— Шесть.

— Паразит ты, Слобода.

— А если не потерял, а продал? Тогда что?

— Продал? Карточки продал?..

— Да, продал. И матери деньги послал. Вот квитанция.

Зимовец взял квитанцию, недоверчиво повертел ее и так и эдак, наконец, убедившись в том, что приятель не врет, сказал:

— Все равно паразит.

Слободкин обиделся:

— Называется друг.

— Это я должен сказать тебе: друг называется! Дохнет с голоду и молчит. Бессовестная твоя душа! Глупая и бессовестная!

Зимовец, взяв Слободкина за руку, властно и решительно потащил его за собой.

— Говори, куда тебя? Ну? К Строганову? К Баденкову? К Каганову? А? Или прямо в столовку?

— Столовка сейчас закрыта.

— Откроют! Ты еще не знаешь меня. Если не откроют, я двери высажу.

— Что угодно, Зимовец, только не позорься и меня не позорь. Откроют! Высажу! — к чему это?

— Что угодно? Тогда я сам иду сейчас к Тарасу Тарасовичу и говорю ему, что ты передумал. Пусть возвращает талоны.

— С ума сошел! Совершенно спятил.

— Ну, тогда в столовку.

— Вместе со всеми, не раньше. Ты мой характер знаешь?

— Начинаю узнавать понемногу. Упрямей еще не встречал.

— Тем более. Зачем зря горючее тратишь? Пережог будет. Скажи лучше, как догадался, что карточек у меня нет?

— Я уже объяснил тебе. По противной роже увидел. Мумия, а не человек.

Время до обеденного перерыва тянулось медленно. Так медленно оно, пожалуй, еще никогда не тащилось. К Слободкину подходили бригадиры, о чем-то спрашивали, чего-то требовали, он им отвечал, принимал заказы — все механически.

Великое дело — шесть дней без хлеба, — думал Слободкин. — Бывало и не такое. Выдюживал. Просто надо собраться, подвинтить гаечки. На пол-оборота. Еще капельку. Еще чуть-чуть. Вот так!..

Сергей подбадривал себя, и ему становилось легче. Он давно учился переламывать себя в трудную минуту, иногда казалось, будто совсем овладел этим умением, иногда сползал на исходные рубежи. И даже намного дальше исходных. Но сегодня он был доволен собой. Справился. Скрипел-скрипел, и вдруг почувствовал, что не все еще силенки выпотрошены. Есть кое-что нерастраченное, сбереженное.

А Зимовец пришел намного раньше перерыва, встал за спиной и поторапливал:

— Эй, пора уже! По моим — время.