Все по местам!
Шрифт:
— Ну, ладно, я потопал, — сказал Зимовец, — в обед увидимся. Кстати, столовка теперь не то, что тогда. Справляется. Город дровец подкинул.
Не успел Слободкин привести в порядок станок, со всех концов цеха потянулись к нему бригадиры с нарядами. На углу каждой бумаги размашистым почерком Баденкова было начертано — срочно…
Слободкин вбил в крышку тумбочки дюймовый гвоздь и на него стал накалывать бланки нарядов, чтобы не сбиться, не напутать чего-нибудь.
Стопка бумаг росла и росла, работа, наоборот, едва двигалась. Резцы то тупились, то вовсе ломались, то никак не хотели закрепляться в нужном положении. Руки за время болезни совсем отвыкли от работы,
— Каганов, к начальнику! Каганова к директору! Срочно в партком Каганова!..
Кажется, никогда в жизни не ждал Слободкин обеда с таким нетерпением, как сегодня. Есть ему вовсе не хотелось, хотя за полдня во рту еще крошки не было. Просто надо было отдышаться, прийти в себя, потом попробовать как-то по-иному организовать свой труд. Даже в десанте, во время изнурительных маршей — бросков не мечтал он об отдыхе так, как сегодня. Там иной раз в болота падал от усталости. На замшелую кочку, как на подушку, головой. Тут посреди нефтяной лужи готов был растянуться и не двигаться. Там командир, бывало, только глазом поведет, силы сами откуда-то являются. Здесь командира рядом не было. Цеховому начальству не до него, а Зимовец пропал без следа — несознательный элемент. Да и что он смыслит, Зимовец, в токарном деле? И Каганов вместе с ним. Посочувствовать только могут, в положение войти. Больше всего на свете он не любил, когда его жалели. Из-за этой жалости он с Кузей один раз чуть не поссорился, с первейшим другом своим по роте. Это случилось, когда никак не мог заставить себя перебороть страх перед первым прыжком, а Кузя полез со своими утешениями. Со всей ротой едва не переругался, когда она, рота, за Кузей вслед поглядела на него слишком сочувственно. Никто не знал тогда, какая злость закипала в сердце Слободкина. В первую очередь на самого себя, разумеется. Какой же он ничтожный, какой прижатый к земле, если любой может покровительственно похлопать его по загривку! И сказать еще при этом что-нибудь вроде — оно конечно…
Сейчас перед непослушным станком он стоял такой жалкий в своей беспомощности! Оставалось только благодарить судьбу, что нет пока свидетелей его позора. Он и благодарил. Земные поклоны отвешивал. Нагнется за вырвавшейся и укатившейся черт ее знает куда деталью, а сам шепчет: Слава тебе, Господи, ни одна живая душа, кажись, не видела. Нагнется за другой, опять про себя бормочет: Подольше бы вас, чертиков, де было! Не показывайтесь еще хоть часок. Еще полчасика. Еще минутку…
Это так думал Слободкин, но когда за спиной его раздался голос Зимовца, рассердился совсем по-другому:
— Ну, где тебя носит нелегкая столько времени?
— Неблагодарная душа. По твоим делам бегал во все концы, а ты…
— По каким еще?
— УДП оформлял. На, держи! — Зимовец сердито сунул в руку Слободкина пеструю бумажку.
— Что это?..
— УДП, говорю. Усиленное, дополнительное питание. Дали как бывшему фронтовику.
Слободкин повертел перед глазами непонятный листок.
— А у тебя есть это УДП?
— Было, когда чувствовал себя плохо.
— А кто знал про твое самочувствие?
— Нет, не ходил. Просто подошел ко мне как-то парторг Строганов и говорит: Зимовец, на тебе лица нет.
— Ну, ладно, допустим. Дальше?
— Дальше спрашивает: Фронтовик? Фронтовик, говорю.
— Уже не сходится, — не без ехидства заметил Слободкин.
— Что не сходится?
— По фамилии знает, а что фронтовик, запамятовал? Да и форма на тебе, он же видит.
— Про фронт это он для других сказал. Он фронтовиков всегда в пример ставит.
— И что же, сам взял и выдал тебе УДП?
— Зачем сам? Он мне записку дал в завком, а там уж оформили по всем правилам.
— Но меня он вообще видел одна раз за все время, твой Строганов.
— Но знать о тебе знает. И не вздумай артачиться. Это же смешно и глупо в конце концов!
Зимовец начал сердиться по-настоящему. Поймав его взгляд, Слободкин отступил:
— А!.. Пусть будет по-твоему. Только с условием.
— С каким еще условием?
— На нас на двоих. Как фронтовику, тебе половину прописываю.
— Немного ли лишних слов вокруг такого пустяка? Если бы ты знал, что это за штука УДП, ты бы, ей-богу, не тратил пороха попусту. Не слышал, как заводские остряки это дело расшифровали?
— Нет, не слышал.
— Умрешь Днем Позже.
— Действительно, остряки!
— С шуткой оно все-таки веселей как-то. Ты сам говорил.
— Это верно. Ну, ладно, идем, отпробуем твоего усиленного. А то мутит даже.
Зимовец был прав. По талону УДП Слободкину плеснули еще один неполный черпак зеленой жижи. Она так густо дымилась, что не успела остыть, пока Слободкин донес миску до стола и разделил порцию надвое.
— Ну вот, а ты отказывался, — заметив, как торопливо Слободкин работает ложкой, сказал Зимовец.
— Ты тоже хвалил УДП не особенно, — ответил ему Слободкин, — а за тобой не угонишься.
— Просто мне в цех надо скорей.
— И мне туда же. Вот и навертываю!
Работа после обеда пошла по-иному. Слободкин почувствовал это с первых минут, с первых оборотов патрона. Мотор загудел ровнее, увереннее, приводной ремень вдруг перестал хлопать. Позднее Слободкин узнал, что во время обеденного перерыва ремень починил шорник, но сейчас готов был отнести и это за счет общего улучшения погоды, как назвал он для себя ту обстановку, которую застал на заводе после возвращения из больницы.
Что же тут, собственно, произошло в его отсутствии? В чем секрет перемен? Кто все это наладил, отрегулировал, привел в порядок? Был ведь почти хаос, от которого у людей порой опускались руки. Было так плохо, что Слободкин не знал, долго ли он, ко всему привыкший человек, выдержит. Теперь уже можно в этом признаться. А сейчас? Может, это весна все наладила? Осветила солнцем, обогрела теплом, родила надежды. Да, и она, конечно. Но главное было несомненно в том, что дела на фронте стали лучше. Вот и здесь все пошло по иному.
Он говорил так с самим собой, и ему чудилось в эти минуты, что ой слышит биение железного сердца. Железного и в прямом и переносном смысле слова. Да, да, железного. Вот оно гремит сейчас и в его станке. А там, за штабелями желтых ящиков для автопилотов, оно пульсирует в установках, проверяющих приборы на вибрацию. Слободкин отчетливо представил себе большие, сотрясаемые вибраторами столы, на которых закреплены приборы. Ритм их вибрации был ритмом сердца завода. Не слишком частым и не слишком редким — ритмом крепкого, здорового организма. Перенесшего болезнь, но одолевшего ее доблестно и ставшего еще сильнее, еще жизнеспособнее.