Все повести и рассказы Клиффорда Саймака в одной книге
Шрифт:
Броский заголовок восклицал: «Безработные бунтовщики в Вашингтоне!»
Мы торопливо перелистали страницы. И постепенно первые полосы этих газет, впервые увидевшие свет более трехсот лет назад, составились в рассказ, красноречиво объясняющий молчание города, видневшегося за разбитыми и заколоченными окнами.
«Акции рухнули до самой нижней точки за последние десять лет!» — кричал один заголовок. «Конгресс одобрил проект фонда помощи безработным», — гласил другой, а третий сообщал: «Налогоплательщики отказываются платить». После этого события развивались все быстрей и быстрей: «Объявлен мораторий на
А на страницах финансовой и деловой хроники, выписанные помельче и поскромнее, были отражены события, кричавшие с первых полос. Множество историй о закрывшихся предприятиях, о рухнувших корпорациях, сообщения о спаде в торговле, растущей безработице и бездействующих заводах и фабриках.
Триста лет назад цивилизация рухнула под одним лишь давлением собственной надстройки. В пожелтевших стопках газет содержался не весь рассказ, но остальное легко было додумать.
— Весь мир свихнулся, — сказал Герб.
— Ага. Как тот парень, что сиганул.
Все было ясно как день. Спад в экономике, растущая безработица, жестокое налогообложение, чтобы платить безработным пособие и пытаться вернуть процветание, а владельцы собственности были не в состоянии платить такие налоги. Порочный круг.
Герб рылся во мраке у картотеки. Потом снова вышел на свет, перепачканный пылью с головы до ног.
— Там пачки лет за двадцать — тридцать, — сказал он, — и мы взяли самые свежие. Но вот что я нашел позади картотечного ящика. Наверно, она туда упала, и никто не потрудился вытащить.
И протянул мне старую измятую газету, такую хрупкую от возраста, что я испугался, как бы она не рассыпалась в пыль от одного лишь прикосновения.
— За картотекой был всякий хлам, — сказал Герб, — другие газеты тоже. Тоже старые, но эта древней всех.
Я взглянул на дату: 16 апреля 1985 года.
Этой пожелтевшей газете было почти пятьсот лет! Она вышла из типографии всего лишь через тридцать пять лет после нашего с Гербом отправления в будущее!
И все эти годы она лежала позади картотеки. Ящик картотеки большой и тяжелый, а уборщики в газетных редакциях никогда не славились своей аккуратностью.
И что-то меня все время тревожило. Негромкий шепот в глубине моих мозгов, где-то у основания черепа, все твердил и твердил, что надо кое-что вспомнить.
Я отшвырнул старую газету на стол и подошел к окну. Большая часть стекол была разбита, а уцелевшие были покрыты таким слоем грязи, что стали совсем непрозрачными. Сквозь выбитую секцию я выглянул наружу.
За окном лежал город — почти такой, каким я его запомнил. Башня Джексона еще стояла — самое высокое строение там, в 1950-м, но теперь над ней возвышались три или четыре других дома. Шпиль старого собора исчез, и я пожалел об этом — шпиль был довольно-таки симпатичный. Я частенько смотрел на него через это самое окно сквозь туманную морось дождичка ранней весной или сквозь призрачную кисею первого снегопада. Шпиля недоставало,
И все они выглядели очень одинокими — одинокими и недоумевающими, словно пес, которого спихнули с кресла, а он-то считал его своим собственным. Окна их пялились на свет пустыми глазницами, не оживляемые ни единым огоньком. А краски домов выцвели и пожухли, стертые прокатившимися над ними годами!
Уж лучше бы города не было, сказал я себе, уж лучше бы бомбежки сровняли его с лицом земли. Потому что, как это ни ужасно, разрушенный город можно понять и принять. Но невозможно ни понять, ни примириться с городом, который просто брошен умирать в одиночестве.
А люди?!
При мысли о них я почувствовал, как мороз продирает по коже. Неужто все они стали такими, как старик Дэниел Бун? Мы видели, как живет его семья, и это отнюдь не привлекательный образ жизни. Эти люди скатились в прошлое, забыли печатное слово, извратили старые истины и историю человечества, превратив их в сумасбродные легенды.
Понять, как это случилось, довольно просто: вытащите из-под цивилизации ее экономические костыли, и уж тогда бед не оберешься. Сперва будет бессмысленный вандализм и еще более бессмысленное разрушение, порожденное пламенем классовой ненависти, а когда после оргии разрушения ненависть угаснет — возникнет ярость, и еще больший вандализм, и снова ненависть, но порожденная яростью.
Однако как бы низко ни падал человек, он вновь поднимался на ноги — такова его природа; он всегда был упрямым малым.
Но, как видно, в этот раз встать на ноги человек не сумел. Та цивилизация, что была известна нам с Гербом, рухнула лет триста назад, но человек до сих пор спокойно жил в тени своего прежнего величия, не испытывая вдохновения при взгляде на горами вздымающиеся в небеса блоки обработанного камня.
Что-то тут не то. Что-то пошло чертовски наперекосяк.
Кружащаяся в воздухе пыль щекотала мне ноздри, и я вдруг почувствовал, как горит пересохшее горло — мне хотелось пива. Если б я только мог по-соседски забежать к Датчмену…
И тут меня словно пыльным мешком накрыли — выплыла та штука, что весь день вертелась на грани моего сознания.
Я вспомнил лицо Билли Ларсона и его шевелящиеся от волнения уши, когда он подскакивал от нетерпения изложить свою байку про солнечные пятна.
— Боже мой, Герб, до меня дошло! — с криком отвернулся я от окна.
Герб скривился — по-моему, он решил, что я свихнулся.
— Теперь я понял, что случилось, — сказал я, — Надо раздобыть телескоп.
— Слушай, Майк, если у тебя…
Но я прервал его восклицанием:
— Это солнечные пятна!
— Пятна?! — выдавил он.
— Наверняка не осталось ни единого.
Моя догадка оказалась верной.
Пятен на солнце не было — теперь оно было огромным огненным шаром без единого темного пятнышка.
На поиски у нас ушло целых два дня, пока среди хлама на месте бывшего ювелирного магазина мы не отыскали мощный полевой бинокль. Большинство магазинов и складов были обобраны до нитки. Похоже, сперва, после падения правительства, грабительские набеги совершали только время от времени, а потом начали грабить уже систематически.