Все предельно (сборник)
Шрифт:
– О, да они еще и красные! – восклицает Пит. – Круто!
– Хорошо хоть не розовые, – усмехается она. – Подними его, Питер, он весит с тонну. Неудивительно, что у него случился инфаркт. Пусть это будет тебе уроком.
«Я в отличной форме! – мысленно кричу я ей. – Возможно, здоровье у меня крепче, чем у тебя, сука!»
Сильные руки отрывают от стола мои бедра. Трещит позвоночник; от этого звука проваливается сердце.
– Извини, приятель, – говорит Пит, и внезапно мне становится еще холоднее, потому что с меня стягивают шорты и красные
– Поднимем одну ножку, – воркует женщина-врач. – Поднимем вторую ножку. Снимем ботиночки, теперь носочки…
Она внезапно поворачивает голову к Питеру, и я опять надеюсь на лучшее.
– Эй, Пит.
– Что?
– Мужчины обычно надевают «бермуды» и мокасины, когда играют в гольф?
За ее спиной (там только источник шума, сам шум плотно окружает нас со всех сторон) «Роллинг стоунз» переходят к «Эмоциональному спасению». «Я буду твоим рыцарем…» – поет Мик Джаггер, и я думаю, как бы ему танцевалось с тремя динамитными шашками, подвешенными к его тощей заднице.
– Если хочешь знать мое мнение, этот парень просто нарывался на неприятности, – продолжает она. – Я думала, они надевают специальную обувь, уродливую, специфическую, предназначенную исключительно для гольфа, с маленькими бугорками на подошвах.
– Да, но носить ее не обязательно. Нет такого закона. – Руки в перчатках Пита над моим лицом, он отгибает растопыренные пальцы назад. Костяшки хрустят, тальк сыплется на меня, как пудра. – Пока еще нет. Не то, что в боулинге. Если ты будешь играть в боулинг не в специальной обуви и тебя засекут, можно получить срок.
– Неужели?
– Да.
– Хочешь провести внешнее освидетельствование?
«Нет! – кричу я. – Нет, он же еще мальчишка, что вы ДЕЛАЕТЕ?»
Он смотрит на нее, словно и ему в голову пришла та же мысль.
– Это же… э… не совсем законно, правда, Кэти? Я хочу сказать…
Она оглядывается, слушая его, осматривает секционный зал, и я начинаю подозревать, что меня ждут дурные вести: при всей ее суровости, эта Сиско, она же доктор Кэти Арлен, неровно дышит к темно-синим глазам Пити. Святой Боже, меня, парализованного, привезли с поля для гольфа в телесериал «Клиническая больница», на этой неделе многочисленной аудитории предлагается серия под названием «Любовь в секционном зале номер четыре».
– Слушай, – она переходит на заговорческий шепот, – тут никого нет, только ты и я.
– Запись…
– Еще не включена. А когда мы ее включим, я буду рядом, при каждом твоем шаге. В основном буду. Я просто хочу разобраться с этими картами и предметными стеклами. Если, конечно, у тебя нет должной уверенности…
«Да! – Крик так и рвется с моего застывшего лица. – Почувствуй неуверенность! СИЛЬНУЮ неуверенность! ОЧЕНЬ СИЛЬНУЮ неуверенность!»
Но ему двадцать четыре года, и что он может сказать этой красивой строгой женщине, которая стоит вплотную к нему, приглашает проявить себя? Речь, собственно, не о вскрытии. «Нет, мамочка, я боюсь»? А кроме того, у него чешутся руки. Я вижу
– Слушай, если, конечно, ты меня прикроешь…
– Можешь не сомневаться, – заверяет она. – Надо же когда-то начинать, Питер. А если я тебе действительно понадоблюсь, пленку мы перемотаем и запишем снова.
На его лице изумление.
– Ты можешь это сделать?
Она улыбается.
– Ф шекшионном жале номер шетыре у наш мнохо шекретоф, mein Herr [12] .
12
Mein Herr – мой господин (нем.).
– Охотно верю. – Он улыбается в ответ и уходит из моего поля зрения. Когда его рука возвращается – пальцы охватывают микрофон, свисающий с потолка на черном шнуре. Микрофон формой напоминает стальную слезинку. От одного его вида охвативший меня ужас усиливается стократ. Конечно же, они не разрежут меня, не так ли?
Пит еще не ветеран, но какой-то опыт у него, безусловно, есть; он обязательно увидит следы от укуса, уж не знаю, кто там укусил меня, пока я искал в кустах мяч, и тогда они заподозрят, что что-то не так. Они должны заподозрить.
Но пока я по-прежнему вижу ножницы с их бессердечным атласным блеском, ножницы, похожие на те, какими режут кур… и поневоле задаюсь вопросом: буду ли я еще жив, когда он вытащит сердце, сочащееся кровью, из моей груди и подержит секунду-другую над моими застывшими глазами, прежде чем бросить на чашку весов? Мне представляется, что я могу это увидеть. Действительно могу. Говорят же, что после остановки сердца мозг может нормально функционировать чуть ли не три минуты.
– Готов, доктор, – официальным тоном говорит Пит. Где-то перематывается магнитофонная лента: пошла запись.
Процедура вскрытия началась.
– Давай опишем этого господина, – весело восклицает она, и меня ловко переворачивают. Правая рука описывает широкую дугу, ударяется о край стола, падает вниз, металлическая кромка впивается в бицепс. Мне больно, но я приветствую боль, радуюсь ей. Молюсь, чтобы кромка порвала кожу, молюсь, чтобы пошла кровь, чтобы произошло что-то такое, чего не случается обычно с трупами.
– Гопля! – продолжает доктор Арлен, поднимает мою руку и укладывает рядом с телом.
Теперь меня больше всего заботит нос. Он прижат к столу и легкие впервые посылают сигнал бедствия: жалобно трепыхаются. Рот закрыт, нос, прижатый к столу, закрыт частично (на сколько, сказать не могу; я же не ощущаю собственного дыхания, практически не ощущаю). Что, если я задохнусь?
Потом что-то происходит, заставляющее забыть о носе. Огромный предмет, по ощущениям – стеклянную бейсбольную биту, загоняют мне в задний проход. Вновь пытаюсь кричать, и мне-таки удается выжать из себя слабое бубнение.