Все пропавшие девушки
Шрифт:
– Папа, я хочу тебя кое о чем попросить.
Он перевел глаза на пачку бумаг. Сжал кулаки.
– Я ему уже сказал. Я ничего не подпишу. Не разрешай своему брату продавать дом. Эту землю купили твои дед с бабкой. Она – наша.
Я почувствовала себя предательницей. Дом будет продан, согласен на это папа или не согласен.
– Папа, у нас нет выбора, – мягко заговорила я. – У тебя деньги вышли.
«Ты их тратил беспорядочно, причем одному богу известно куда. Ничего не осталось. Только то, что заложено в бетонный
– Ник, Ник! Твоей маме это очень не понравится!
Папа ускользал. Скоро с головой нырнет в прошедшее время. У него всегда так начиналось – с мамы. Мамин дух, раз появившись в папиных мыслях, неминуемо утаскивал папу туда, где мама обитала по сей день.
– Папа, – я заговорила нарочно медленно, пытаясь удержать его в реальности. – Я вообще-то не из-за дома приехала. Помнишь, ты прислал мне письмо? Недели три назад?
Папа снова забарабанил по столу.
– Конечно. Письмо.
Обычный прием – тянет время. Я достала листок из конверта, развернула на столе, между нами. Папа прищурился.
– Помнишь? Ты мне это прислал.
Он не сразу поднял глаза – голубые, увлажнившиеся, блуждающие, как и его мысли. «…поговорить. Об этой девушке. Я ее видел».
– Кого ты имел в виду? Кого ты видел?
Папа покосился по сторонам. Подался ко мне всем телом. Два раза открыл и закрыл рот, прежде чем выдохнул:
– Дочку Прескоттов.
У меня мурашки по спине побежали.
– Коринну, – прошептала я.
Папа кивнул.
– Коринну, – произнес он так, будто нашел давнюю пропажу. – Точно. Я ее видел.
Я оглядела кафетерий, сама подвинулась ближе к папе.
– Где, папа? Где ты ее видел? Здесь?
Я попыталась представить призрак Коринны, вплывающий в эти стены. Или живую Коринну – личико сердечком, волосы цвета бронзы, янтарные глаза, губки бантиком – десять лет спустя. Вот она обнимает меня за плечи, прижимается щекой к щеке, шепотом – только мне одной! – выкладывает все, что с ней стряслось: «Клевый розыгрыш, верно? Ну чего ты куксишься? Ты же знаешь: я тебя обожаю».
Папин взгляд затуманился, потом вновь сфокусировался, охватил всю обстановку, пачку бумаг, меня.
– Нет, нет, не здесь. В доме.
– Когда, папа? Когда?
Она пропала сразу после выпускного. Почти перед самым моим отъездом. Десять лет назад… В день закрытия двухнедельной ярмарки.
«Тик-так, Ник». Холодные пальцы касаются моих локтей – последний наш физический контакт.
С тех пор ни слуху ни духу.
Мы расклеили на деревьях увеличенные фото из выпускного альбома. Шарили там, где страшились шарить, искали то, что страшились обнаружить. Заглядывали в души друг другу. Мы вытащили на свет Кориннины тайны – те, которым лучше бы оставаться в темноте.
– Надо маму спросить…
Его взгляд снова затуманился. Наверное, папа ухватился за эпизод, который имел место до исчезновения Коринны. До маминой смерти.
– Она была на заднем крыльце, но всего одно мгновение… – Папа расширил зрачки и добавил: – Наш лес –
Всегдашняя его слабость – метафоры. Неудивительно, учитывая, сколько лет папа преподавал философию в колледже. Пока трезвый – еще терпимо. А если выпьет – пойдет шпарить из учебника целыми абзацами, причем строки переставлять под собственное настроение; или надергает цитат без контекста, а я додумывайся, к чему это он. Кончит тем, что непременно рассмеется, обнимет меня за плечи, прижмет к себе. Так было раньше. Теперь папа запутывался в метафорах и выбраться не мог. Я поняла: еще немного – и реальность для него затуманится. Я подалась вперед, заставила сосредоточиться на своих словах.
– Папа, папа, времени мало. Расскажи мне про Коринну. Она меня искала, да?
Он вздохнул, раздраженный.
– Времени не может быть много или мало. Время даже не является реальностью.
Понятно. На сегодня папа для меня потерян. И для себя тоже. Заплутал в собственном разуме.
– Время, – продолжал папа, – это единица измерения расстояния, которую мы создали искусственно, чтобы облегчить себе понимание отдельных вещей. Единица измерения, вроде дюйма или мили.
Говоря, он жестикулировал, расставлял акценты на словах.
– Возьми, к примеру, часы, – папа указал на стену позади себя. – Они вовсе не измеряют время. Они его создают. Чувствуешь разницу?
Я уставилась на часы, на черную секундную стрелку, на ее вечное движение, и пробормотала:
– Да, только почему-то я упорно делаюсь старше.
– Верно, Ник. Ты меняешься. Но прошлое никуда не уходит. Оно по-прежнему здесь. Только ты сама и движешься; только ты.
Разговаривая с папой, я сама себе казалась белкой в колесе. Давно усвоила: спорить не надо, надо ждать. Не доводить папу до перевозбуждения, которое чревато полной дезориентацией. Попробую снова завтра, подступлюсь с другого боку, выберу другой момент.
– Ладно, пап, ладно. Знаешь, мне уже пора.
Он отпрянул на стуле, уставился на меня. Взгляд стал блуждающим. Кого папа видел перед собой? Дочь? Постороннюю женщину?
– Ник, послушай, – сказал папа.
Я услышала тиканье часов. «Тик-так, Ник».
Он отбил такт пальцами по столу, в два раза быстрее, чем тикали часы. У противоположной стены раздался грохот, я повернулась, увидела официанта, собиравшего осколки – наверное, поднос уронил. Когда я снова взглянула на папу, он был крайне занят пастой, словно и не думал рассуждать о времени.
– Следующий раз непременно закажи пасту, – посоветовал он.
Улыбнулся, весь такой благодушный, такой отстраненный. Я поднялась, получше сложила распушившиеся бумаги, скроила улыбку – благодушную и отстраненную, под стать папиной.
– Очень славно было повидаться.
Я обошла вокруг столика, крепко обняла папу, ощутила его замешательство. Через миг он стиснул мне локоть, сидя, притянул меня, стоявшую, к себе, шепнул:
– Не разрешай своему брату продавать дом.
Он замкнул разговор, закончил тем, с чего начал.