Все против попаданки
Шрифт:
— Вы своевольно изменили питание, самовольно заняли две комнаты, — а у матери-настоятельницы были отличные информаторы, но этого стоило ожидать. Я даже не сомневалась кто — но и упрекать в этом сестру Эмилию не могла.
— Ради детей, святая матушка. Они ютились как муравьи, детям нужно пространство, детям нужно играть. Отец Андрис учит их, он пригласил брата Микаэля в помощь. Нескольким женщинам я сменила послушание — теперь они в чадолюбивом крове. Если будет необходимо, святая матушка, мы сможем принять еще малышей под свою крышу.
А
— Суета и суета, — изрекла мать-настоятельница, и я увидела, как ее руки под хабитом вцепились в ткань. — Вы же ушли от суеты, сестра Шанталь, предпочли испытание, молитву и заботу о ближнем во имя Лучезарной. — Она чуть подалась вперед, и губы ее — пухлые, некогда яркие — подрагивали все сильнее. — Я назначила вам послушание — молиться и заботиться о монастыре. И что вы сделали?
Что я сделала? Я прикусила губы, чтобы не ухмыльнуться. Принесла вам немного прогресса, чистоту, хорошее питание, образование, и да, святая мать, не забудьте про пожертвования… ах, ну да, они ведь принадлежат церкви, не нам. В этом причина?
— Вы ведете с насельницами вольные речи, — продолжала мать-настоятельница методично перечислять мои прегрешения. — Говорите, что они могут уйти, если того захотят.
— Разве нет, святая матушка? Насельница Блок покинула приют после смерти матери и сестры, — свободно бросила я пробный шар, который грозил оказаться бомбой. — Пусть уходят, если не хотят трудиться благочестиво.
— Урсула Блок живет нынче в приюте при епископальной красильне, — и вот тут мне показалось, что мать-настоятельница собиралась от меня отмахнуться, но что-то помешало ей. Или, может, она хотела встать. — Господин Блок поступил мудро, как жаль, что прочие редко думают о благе жен и чад. То, что вы творите…
Сейчас мне вынесут приговор. Мать-настоятельница сидела молча, смотрела на меня в упор, и мне очень хотелось так же прямо взглянуть на нее, но я знала — нельзя, как нельзя смотреть на королеву.
— Как вы говорите — во имя Милосердной, — наконец промолвила она. — Мне это не по нраву. Так не было никогда.
А прогресс и развитие — это больно, огрызнулась я про себя, подчинившись строгой воле сестры Шанталь и прикусив несдержанный свой язык. Вот когда ты берешь реванш, крошка-бумажная-мышка, ты с ней согласна. Но я дождусь конца разговора и все решу, и тебе деваться тогда будет некуда, потому что ты — это я, и наоборот. Будет по-моему.
— Подойдите ко мне, — скомандовала мать-настоятельница и опять дернула хабит. Потом еще, и еще, и не сразу я поняла, что с ней происходит.
Не с первого и не со второго раза она подцепила ткань трясущимися пальцами, выпростала дрожащую руку, ткань спала с плеч, и я увидела, что вторую руку она зажимает между
— Всяческая суета, — ворчливо сказала мать-настоятельница, когда я опустилась перед ней на колени и склонила голову. — Но кто я, чтобы судить, раз сама Милосердная благоволит вам?
От неожиданности я потеряла контроль над собой и подняла голову. Мать-настоятельница смотрела мне в глаза. Неожиданности в таких разговорах — то, что я не любила. Ничего хорошего обычно они не несли.
— Все, что я вижу, не нравится мне, но угодно ей, — продолжала мать-настоятельница, не обращая внимания на мою дерзость. — Я не могу… не могу больше быть в этом кресле.
Она протянула руку и попыталась положить мне ее на голову, но пожирающая болезнь не давала ей этого сделать. Понимая, что это не просто дружеский, одобряющий жест, я прижала ладонью ее руку к своему затылку.
— Я покину монастырь и удалюсь в немощный кров, — негромко произнесла мать-настоятельница, — доживу свои дни и предстану перед вратами Пристанища, но я теперь знаю, что эти стены в надежных руках, сестра. Вы юны, но у вас сильная воля. Вы малоопытны, но умеете слышать глас Лучезарной. Вы упрямы, что не есть хорошо для монахини, ибо упрямство для слуги Милосердной лишь в молитве подобно, но как же этого не хватало даже и мне…
Она помолчала. Я ждала, что-то должно было за этим последовать.
— Примите благословение, сестра.
За меня, кажется, что-то решают, успела подумать я и обратилась к сестре Шанталь. Не потому, что я учитывала сейчас ее мнение — я и без того знала его, мне было нужно что-то сделать, и желательно правильно.
— Недостойна, святая матушка.
— Примите благословение, сестра, — голос матери-настоятельницы стал суровее.
— Недостойна, святая матушка, — и я тоже придала тону твердость.
— Примите благословение, сестра, — она была непреклонна.
— Со смирением и во имя Лучезарной, святая матушка, с молитвой во имя ее на устах, во благо чад ее, — прошептала я, — принимаю.
Я поднялась с колен, уже с ней на равных, рука матери-настоятельницы — пока эта женщина находилась в монастыре, она являлась тут главной, и я никогда не стала бы оспаривать ее на это полное право — упала и затряслась, я снова рухнула на колени, схватила эту руку с тонкими и некогда сильными пальцами и прижала к губам.
— Встань, сестра моя, и обними меня, — попросила мать-настоятельница, и я послушалась. От нее пахло травами и болезнью, уже неизлечимой, неизлечимой даже в мои — бывшие — прогрессивные времена, и дышала она неровно, я не могла сказать, сколько же ей осталось, и мне было ее искренне и почти до слез жаль. — Когда я поняла, что не могу больше стоять во главе монастыря, у меня не было других претенденток, кроме тебя, сестра. И я в тебе не ошиблась. Только, — и голос ее стал обиженно-лукавый, — не одному отцу Андрису ставить требы в церкви, сестра.