Все против всех. Гражданская война на Южном Урале
Шрифт:
Август 1918 года — Пискор, Сеныч, Новомихайловск, Верещагино, Очер, Павловск, Оханск.
Август–сентябрь 1918 года — Камбарка.
Это только за полгода! Шквал восстаний, по сути, — рабочая война сопротивления. Кстати, И. Малышев был убит на этой войне в ходе карательной акции у Златоуста.
И тогда возникает сакраментальный вопрос: случайна ли Ижевско–Воткинская дивизия у Колчака? В свете всего сказанного — безусловно, нет. Восстание на западноуральских заводах — высшая точка протеста уральского рабочего класса против «рабоче–крестьянской власти». По такому же сценарию, кстати, развивались и пресненские события 1905 года: сперва стачка, а потом, когда коса нашла на камень, — восстание. А то, что ижевцы и воткинцы стали белогвардейцами — это в силу обстоятельств.
А то, что не только сами западноуральские повстанцы, но и все сражающиеся прекрасно понимали, что речь идет не о случайном событии, но о феномене самостоятельного рабочего сопротивления режиму, свидетельствует такой факт. Красные части, состоящие из мобилизованных рабочих центральной России, при соприкосновении с ижевцами и воткинцами немедленно переходили на их сторону, отнюдь не спеша это делать при столкновении, скажем, с дутовцами или каппелевцами. Как бы сказали марксисты, «пролетарская солидарность». Это и была она — в борьбе с антинародным режимом, как бы в насмешку назвавшим себя «диктатурой пролетариата».
Крестьянство и большевизм — еще один больной вопрос современного исторического сознания. На эту тему в последнее время было много публикаций, но достаточно редко эта проблема рассматривается на уральском материале. Это и понятно. Урал никогда не был крестьянским краем, в том смысле, как, скажем, Российское Черноземье, Украина или даже Сибирь. Поэтому, естественно, самые значительные события, связанные с крестьянской проблематикой, происходили за пределами Урала. И тем не менее…
В наших краях есть целый ряд районов с преобладающим крестьянским населением. Это, в первую очередь, Зауралье (Курганская область, ряд юго–восточных районов Свердловской области), где в свое время был даже очаг помещичьего землевладения. Это известный всем Далматовский монастырь. В XVIII веке дважды имели место антифеодальные выступления монастырских крестьян, о чем поведал Д. Мамин–Сибиряк в повести «Охонины брови». Затем обширные территории Южного и Юго–Западного Урала (Челябинская область и юго–запад Свердловской области, Башкирия), и по сей день имеющие сельскохозяйственную направленность. Затем обширные земли Приуралья (Удмуртия, Башкирия, Прикамье). И наконец, весьма протяженная территория по восточному склону Уральских гор, в природно–климатическом отношении примыкающая к Сибири (Ирбитский, Слободо–Туринский, Тавдинский, Туринский и другие районы Свердловской области, а также местность от Богдановича до Тугулыма). Там со времени освоения края существовала крестьянская культура фермерского типа, никогда не знавшая крепостного права. Прибавьте к этому крестьян–иногородних в казачьих областях, и вы получите картину, заставляющую пересмотреть традиционное отношение к Уралу только как к промышленному, «опорному краю державы».
На Урале была мощная крестьянская прослойка, и притом преобладали в ней зажиточные крестьяне. В этом достаточно убедиться, даже бегло посмотрев на старые уральские села, скажем, по Сибирскому или Курганскому тракту. Большие и Малые Брусяны, Логиново, Мезенка, Курманка — везде в облике сохранившихся построек (и в остовах разрушенных церквей, масштабами своими сделавшими бы честь немаленькому городу!) видны следы капитальности, основательности, которые не
Немного предыстории аграрного вопроса. То, что он был в русской революции центральным, стало уже общим местом. Однако и здесь есть свои нюансы. Наши представления о российской деревне как о пышащем недовольством вулкане при царизме, мягко говоря, преувеличены. Да, помещики в начале века спали с револьвером под подушкой (об этом мне рассказывали очевидцы). Да, в 1905 году по Центральной России и Поволжью прокатилась волна крестьянских бунтов, сопровождавшихся актами вандализма. Кстати, в основном не против лично помещиков, а почему-то против их хозяйства, в том числе домашнего скота! И все же…
Во–первых, безусловно, столыпинская реформа резко ослабила социальное напряжение на селе. К 1911 году в районах, где реформа проводилась наиболее активно (к ним, кстати, относились практически все крестьянские территории Урала), имели место не только экономические успехи, но даже… электрификация и строительство домов культуры. (А мы-то все повторяли: «Лампочка Ильича!»).
А во–вторых (и это, на мой взгляд, главное), в работе «Лев Толстой, как зеркало русской революции» Ленин откровенно признал, что явное меньшинство крестьян даже в 1905 году склонно было браться за оружие. Большая часть, по Ленину, плакала, молилась и посылала «ходателей» — совсем в духе Толстого. Стоит выделить здесь слова «посылала ходателей», ибо здесь гвоздь проблемы, на которую Ленин не обратил внимания (а может быть, и сознательно опустил ее).
Дело в том, что сей факт, трактуемый Лениным (и его последователями) как традиционная крестьянская отсталость, на самом деле говорит о совершенно обратном. Крестьянство в начале века, не проявив желания устраивать вселенскую пугачевщину, выказало при этом тягу к политической деятельности — сперва через крестьянские союзы, а затем — через непосредственную поддержку тех или иных фракций Государственной Думы. И практическую сметку при этом русские мужики выказали отменную: они прекрасно разобрались в том, кто в Думе болтается, извините, как дерьмо в проруби, на кого нет смысла тратить время, а кого можно и нужно поддерживать. Именно крестьянскими голосами во всех составах Думы поддерживались кадеты (до событий первой мировой войны) и в особенности — трудовики, легальное политическое крыло эсеровской партии.
Безумно интересное занятие — читать письма, в которых крестьяне давали наказы своим депутатам: даже сегодня полезно прислушаться к ним профессиональным политикам. В общем, сколько бы марксисты ни говорили о том, что «крестьянство консервативно и даже реакционно, оно стремится повернуть вспять колесо истории» (это я «Манифест Коммунистической партии» цитирую), факты русской истории свидетельствуют о другом.
В начале 1918 года, приняв с восторгом Декрет о земле (еще бы, с 1905 года именно этот проект проталкивался в Думе трудовиками), крестьяне тем не менее не попались на удочку, прекрасно вычислили подлинных адресантов (авторов декрета) — левых эсеров (по сути, авторство текста принадлежит в основном М. Спиридоновой). И на выборах в Учредительное собрание дружно провалили большевиков, отдав голоса своей «родной», народнической партии — социалистам–революционерам. Тем самым сорвали большевикам весь спектакль. Эти выборы нужны были Ленину, чтобы легитимизировать свою, взятую переворотом власть. И пришлось коммунистам разогнать Учредительное собрание — со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Уже из этого факта ясно, что отношения у большевиков с крестьянством должны были сложиться, мягко говоря, непростые. Не случайно с рубежа 1917 и 1918 годов у Ленина звучат в статьях следующие отдающие металлом нотки: «Большинство и громадное большинство земледельцев — мелкие товарные производители», «мелкие буржуи имеют запас деньжонок в несколько тысяч», «мелкий буржуа, хранящий тыщонки, — враг», «многомиллионный слой мелких собственников крепко держит деньги, прячет их от государства и ни в какой социализм и коммунизм не верит». И наконец — гром грянул: «Не видят мелкобуржуазной стихии как главного врага социализма у нас» (выделено мной — Д. С.).