Все романы (сборник)

Войнич Этель Лилиан

Но Овод открыл глаза.

– Нет, не сплю.

Солдаты уже выходили из камеры, но внезапно вырвавшееся у Монтанелли восклицание остановило их. Они оглянулись и увидели, что кардинал наклонился над узником и рассматривает ремни.

– Кто это сделал? – спросил он.

Сержант мял в руках фуражку.

– Таково было распоряжение полковника, ваше преосвященство.

– Я ничего об этом не знал, синьор Риварес, – сказал Монтанелли упавшим голосом.

Овод улыбнулся своей злой улыбкой:

– Как я уже говорил вашему преосвященству, я вовсе не

ж-ждал, что меня будут гладить по головке.

– Когда было отдано распоряжение, сержант?

– После побега, ваше преосвященство.

– Больше двух недель тому назад? Принесите нож и сейчас же разрежьте ремни.

– Простите, ваше преосвященство, доктор тоже хотел снять их, но полковник Феррари не позволил.

– Немедленно принесите нож!

Монтанелли не повысил голоса, но лицо его побелело от гнева. Сержант вынул из кармана складной нож и, наклонясь над Оводом, принялся разрезать ремень, стягивавший ему руки. Он делал это очень неискусно и неловким движением затянул ремень еще сильнее.

Овод вздрогнул и, не удержавшись, закусил губу.

Монтанелли быстро шагнул вперед:

– Вы не умеете, дайте нож мне.

– А-а-а!

Овод расправил руки, и из груди его вырвался протяжный радостный вздох. Еще мгновение – и Монтанелли разрезал ремни на ногах.

– Снимите с него кандалы, сержант, а потом подойдите ко мне: я хочу поговорить с вами.

Став у окна, Монтанелли молча глядел, как с Овода снимают оковы. Сержант подошел к нему.

– Расскажите мне все, что произошло за это время, – сказал Монтанелли.

Сержант с полной готовностью выполнил его просьбу и рассказал о болезни Овода и примененных к нему «дисциплинарных мерах» и о неудачном заступничестве врача.

– Но, по-моему, ваше преосвященство, – прибавил он, – полковник нарочно не велел снимать ремни, чтобы заставить его дать показания.

– Показания?

– Да, ваше преосвященство. Я слышал третьего дня, как полковник предложил ему снять ремни, если только он… – сержант бросил быстрый взгляд на Овода, – согласится ответить на один его вопрос.

Рука Монтанелли, лежавшая на подоконнике, сжалась в кулак. Солдаты переглянулись. Они еще никогда не видели, чтобы добрый кардинал гневался.

А Овод в эту минуту забыл об их существовании, забыл обо всем на свете и ничего не хотел знать, кроме физического ощущения свободы. У него бегали мурашки по всему телу, и теперь он с наслаждением потягивался и поворачивался с боку на бок.

– Можете идти, сержант, – сказал кардинал. – Не беспокойтесь, вы неповинны в нарушении дисциплины, вы были обязаны ответить на мой вопрос. Позаботьтесь, чтобы нам никто не мешал. Я поговорю с ним и уйду.

Когда дверь за солдатами затворилась, Монтанелли облокотился на подоконник и несколько минут смотрел на заходящее солнце, чтобы дать Оводу время прийти в себя.

– Мне сказали, что вы хотите поговорить со мной наедине, – начал он, отходя от окна и садясь возле койки. – Если вы достаточно хорошо себя чувствуете, то я к вашим услугам.

Монтанелли говорил холодным, повелительным

тоном, совершенно ему несвойственным. Пока ремни не были сняты, Овод был для него лишь страдающим, замученным существом, но теперь ему вспомнился их последний разговор и смертельное оскорбление, которым он закончился.

Овод небрежно заложил руку за голову и поднял глаза на кардинала.

Он обладал прирожденной грацией движений, и когда его голова была в тени, никто не угадал бы, через какой ад прошел этот человек. Но сейчас, при ярком дневном свете, можно было разглядеть его измученное, бледное лицо и страшный, неизгладимый след, который оставили на этом лице страдания последних дней. И гнев Монтанелли исчез.

– Вы, кажется, были больны, – сказал он. – Глубоко сожалею, что я не знал всего этого раньше. Я сразу прекратил бы истязания.

Овод пожал плечами.

– Война есть война, – холодно проговорил он. – Ваше преосвященство не признает ремней теоретически, с христианской точки зрения, но трудно требовать, чтобы полковник разделял ее. Он, без сомнения, не захотел бы знакомиться с ремнями на своей собственной шкуре, к-как случилось со мной. Но это вопрос только л-личного удобства. Что поделаешь? Я оказался побежденным… Во всяком случае, ваше преосвященство, с вашей стороны очень любезно, что вы посетили меня. Но, может быть, и это сделано на основании христианской морали? Посещение заключенных… Да, конечно! Я забыл. «Кто напоит единого из м-малых сих…» [91] и так далее. Не особенно это лестно, но один из «малых сих» вам чрезвычайно благодарен…

91

Изречение из евангелия.

– Синьор Риварес, – прервал его кардинал, – я пришел сюда ради вас, а не ради себя. Если бы вы не «оказались побежденным», как вы сами выражаетесь, я никогда не заговорил бы с вами снова после нашей последней встречи. Но у вас двойная привилегия: узника и больного, и я не мог отказать вам. Вы действительно хотите что-то сообщить мне или послали за мной лишь для того, чтобы позабавиться, издеваясь над стариком?

Ответа не было. Овод отвернулся и закрыл глаза рукой.

– Простите, что приходится вас беспокоить… – сказал он наконец сдавленным голосом. – Дайте мне, пожалуйста, пить.

На окне стояла кружка с водой. Монтанелли встал и принес ее. Наклонившись над узником и приподняв его за плечи, он вдруг почувствовал, как холодные, влажные пальцы Овода сжали ему кисть словно тисками.

– Дайте мне руку… скорее… на одну только минуту, – прошептал Овод. – Ведь от этого ничто не изменится! Только на минуту!

Он припал лицом к его руке и задрожал всем телом.

– Выпейте воды, – сказал Монтанелли.

Овод молча повиновался, потом снова лег и закрыл глаза. Он сам не мог бы объяснить, что с ним произошло, когда рука кардинала коснулась его щеки. Он сознавал только, что это была самая страшная минута во всей его жизни.