Всё становится на места
Шрифт:
Клыкастая указывает пальцем в сплетение ветвей и продолжает:
— Вам туда. Брадан, отнеси-ка это несчастье, глаза бы мои его не видели, а то ведь сам не дойдёт, чтоб он был здоров.
Здоровяк крякает, подхватывает меня на руки и несёт по раскачивающейся лесенке вверх, как какую-то чахлую принцессу.
— Да могу я сам идти! — шиплю я.
— Ты, принц, уж помолчи. На кого похож-то! Хоть бы тебя живым домой доставить, а то сестра твоя с нас шкуру спустит, да и отец, пожалуй, тоже, —
К счастью, идти совсем недалеко, так что вскоре он ставит меня на ноги у предназначенной нам хижины.
— Где тут дверь-то? — спрашиваю я, разглядывая переплетение ветвей, густо покрытое мхом.
Брадан тянет на себя малозаметный сучок, и вход обнаруживается. Дверь оказывается самая обычная, на петлях, но её непросто разглядеть, так как она тоже из веток, как и стена дома.
Свет фонаря, висящего снаружи, не очень ярок, но позволяет разглядеть комнатку. Изнутри стены утеплены ковриками из полос ткани. Окон в этом доме не оказывается, лишь небольшое отверстие в потолке. В дождь здесь наверняка не очень-то уютно.
Из обстановки — только две постели, сделанные из соломы и накрытые чем-то вроде меховых покрывал, сшитых из шкурок небольших зверьков.
— Ну вот, отдыхайте, — говорит Брадан, — а утром потолкуем. Ребята здесь что надо, вы их не бойтесь. А главное, Теодора они очень уважают.
И моряк уходит, не держась за перила, хотя подвесная дорога под его ногами раскачивается, как палуба в шторм.
— Ты какой-то зелёный, — бесцеремонно заявляет мне Гилберт. — Я принесу тебе воды, а ты пока ложись. Смотри, какие тут хорошие и мягкие одеяла, похоже, это кроличьи шкурки... Сильвер! Тебе опять нехорошо? Сильвер!
Глава 22. Вот за что б ни взялся, я во всём неплох
Утром я просыпаюсь бодрым и полным сил. Когда я оглядываюсь, то вижу, что остался в домике один. Гилберт уже встал и куда-то ушёл без меня.
Как только я открываю дверь, первым делом натыкаюсь на малышей, что носятся взад-вперёд по подвесным дорогам. Осторожно их обхожу (жалея, что когти и шипы на хвостах вырастают у них не в зрелом возрасте, когда они были бы более внимательны к другим) и хромаю к главному дому, потирая бедро. Кто-то из негодников всё же попал в цель.
Пока иду, я размышляю, почему всех детей зовут Теодорами. Не может же быть... или может? Неужели Теодор — их отец? Я так разволновался, что даже забыл о больной ноге.
В доме я нахожу старую клыкастую, которая в компании более молодой помощницы чистит рыбу. У молодой тоже три косы, только не седые, а ярко-рыжие, как сочная морковь. Рога у неё почти не заметны, а клыки совсем небольшие. Нос тоже крючковатый, как клюв — похоже, такие носы у них у всех, даже у маленьких детей. И цвет глаз у клыкастых одинаковый, как будто чайные опивки слили в грязную воду, только у некоторых глаза ближе к серому оттенку, а у других более коричневые. Белки глаз у всех красноватые из-за выделяющихся прожилок, у стариков это особенно заметно, у молодых — послабее.
— Надо же, проснулся, — говорит мне старуха. — И вправду спишь
— Почему это — как умытый? — интересуюсь я.
— А говорится так. Вот поглядишь вечером, как с наших ребятишек перед сном грязь смывают. Уж они бегают, бегают, вопят (чтоб они были здоровы!), пока с ног не падают, тут-то мы их и хватаем. И умываем. А они вертятся, из рук выскальзывают, отбиваются. Бывает, что второй, а то и третий раз ловить приходится и перемывать. Зато спят они после такого крепко, одним словом, как умытые. Понял теперь?
— Понял, — киваю я. — А я вот хотел...
— Дай угадаю, хотел нам с рыбой помочь?
Я гляжу на рыбу, поджав губы. Рыба глядит на меня, выпучив глаза.
— Вот хороший мальчик, — радуется старуха и протягивает мне нож. — Совсем я стала уж слаба, и глаза мои не те, что прежде, а пальцы-то как трясутся.
При этом она проводит длинным когтем вдоль рыбьего брюха, одним ловким движением распарывая его и вынимая всю требуху. А затем в два счёта откручивает рыбе голову.
Я скромно сажусь рядом, беру небольшую рыбку и принимаюсь пилить ей хребет.
— Скажите, пожалуйста, как к вам лучше обращаться? — на всякий случай уточняю я. При общении с такой женщиной вежливость не повредит.
— Я же вчера говорила — звать меня Ика, а раз у меня есть имя, то им меня и можно звать, для того оно предназначено. Иль ты не только здоровьем слаб, а ещё и памятью?
— Нет, что вы, я лишь хотел...
— Выканье своё тоже оставь для всяких принцесс, мы тут люди простые! — с этими словами старуха берёт рыбу за хвост и с такой силой ударяет ею об стол, что чешуя отлетает сама собой.
— Хорошо, Ика, я понял, — говорю я и наконец с громким хрустом отрезаю голову своей несчастной рыбе.
Молодая клыкастая смотрит на меня с нескрываемой жалостью. Она тоже легко обходится без ножа.
— А я Уна, — говорит она.
— А я Сильвер, — говорю я. — А ваших детей что, всех зовут Теодорами?
— Да, — отвечает молодая и расплывается в улыбке.
— А то как же! — серьёзно кивает старуха и указывает рукой на стену.
Там во главе стола висит портрет, не замеченный мною вчера при слабом свете.
На большом куске коры при помощи угля изображено овальное лицо с двумя круглыми глазами, очень густыми прямыми бровями и крючковатым носом, глядящим вбок. Рот в виде прямой линии окружён небольшой бородой и усами. Несколько завитков по сторонам лица, очевидно, играют роль волос.
Под этим великолепием написано крупными, не очень ровными буквами, но зато без ошибок: «Теодор».
— Интересно послушать, как же так получилось, — задумчиво говорю я.